Анатолий Азольский - Легенда о Травкине
Травкин долго молчал. Шевельнулся.
— Кто ж украл-то?
— Да они же и похитили, из спецподразделения, ночью, вскрыли чемодан и...
— Не симметрично, Миша, не симметрично...
Теперь надолго замолчал Стренцов. Встал, походил по комнате. Вновь сел.
— Говорю тебе: выхода нет. Но тебе-то я такой вариант разработал, что унижаться не станешь. Просто побываешь в одном местечке. Посидишь, поговоришь там, люди там свои, понимающие, с ними Травкину можно оставаться Травкиным. Я тебе все растолкую...
50
— Травкин Вадим Алексеевич! — приподнятым тоном произнес лейтенант за конторкой, изучив партбилет Травкина и сверившись с какими-то записями перед собою. Произнесенная им фамилия оживила другого лейтенанта, за перегородкою сидевшего. Он наклонил голову к своим бумагам, где нашел прозвучавшую фамилию. Партбилет был им осмотрен во второй раз и найден соответствующим тому, что он ожидал увидеть.
— Вам 4-й этаж, — напомнил он, протягивая Травкину билет. — Найдете?
Травкин кивнул... Кабина лифта, выложенная внутри зеркалами и красным деревом, привела его в легкое недоумение. Он мог увидеть себя почти во весь рост, и не только спереди: он мог убедиться, что арбатская парикмахерша хорошо потрудилась над его затылком, что пиджак сидит на нем превосходно. Человеку в таком лифте давалась возможность не только проконтролировать себя, но и приучиться к тому, что осматривание со всех сторон — необходимость, вытекающая из быта.
На 4-м этаже партбилет был вновь проверен, при выходе из лифта. Лейтенант лихо козырнул ему, но едва Травкин удалился на несколько шагов, как тот же лейтенант чрезвычайно дружелюбно окликнул его:
— Вадим Алексеевич!..
— Да?.. — Травкин повернулся к нему, широко улыбаясь: так приятно было услышать имя-отчество свое в этом безлюдном, чинном заведении!
— Парторгу-то скажите: пусть штампики поставит на взносы! — тоже широко улыбаясь, сказал лейтенант.
— Ага, — произнес Травкин, несколько удивленный стилем контрольно-пропускного режима на этом объекте. Взносы за июль он заплатил, в коридоре поймав секретаря парткома, но штампика у того не было с собою, и о штампике можно было сказать еще внизу. И радоваться звучанию имени и отчества не стоило бы. Однако взять кое-что на вооружение надо: караульный сервис на объекте этом отработан до последних улыбочек, всюду чистота, люди не шмыгают из кабинета в кабинет, обстановка располагает к делу, кое-какие детали полезно отвлекают внимание, на дверях странные до изумления фамилии, таких ни в «Ономастиконе» не сыщешь, ни в телефонном справочнике не найдешь: Сузозвакин, Кушезвурдин, Шашалаин — откуда, из каких таежно-нечерноземных захолустий?!
Вдруг его окликнули просто и весело: «Вадим!» Человек, в котором все было в меру, лет сорока эдак, дружески полуобняв Травкина, сказал, что его зовут Павликом и что надо идти сюда, вот в этот кабинет.
— Тот самый Травкин, — озабоченно произнес Павлик, представляя и знакомя. — Агроном из глубинки, селекционер, вывел высокоурожайный сорт картофеля — это в наше-то время, когда и низкоурожайный остается в земле неубранным!..
Человек, сидевший у журнального столика, назвал себя Шуриком. Высок, прям, отменно здоров, пиджак снят и брошен на столик, поверх белоснежной рубашки — широкие голубые подтяжки, галстук чуть приспущен, брюки безукоризненно выглажены, но тоже — все в меру. Таких Павликов и Шуриков полным-полно в каждом министерстве, работники они не сидячие, но и не бегающие, они где-то между «исходящими» и «входящими», мастера утрясать и увязывать, а мерка, по которой они выкроены, задана названием учреждения. Пройдет пять, десять лет — им обоим будет по сорок, как и сейчас, такая уж комплекция, такая уж должность, обязывающая помощников секретарей ЦК быть моложе, проворнее своих шефов.
Вадим Алексеевич сел, огляделся. Для многочасовых совещаний кабинет не годился, хотя и мог вместить для обсуждения чего-либо человек пятнадцать, столько примерно стульев выстроено было вдоль стола, торцом приткнутого к письменному, с телефонами. На журнальном столике веером лежали интереснейшие брошюры и журналы, и помощники, горя желанием даже в малости помочь Травкину, по глазам его поняли, что нужно ему, и нужное увязали в аккуратнейшую пачку. Более прыткий Павлик смотался куда-то и вернулся с тассовками, телеграммами ТАСС в сыром виде, еще не просеянными, и Вадим Алексеевич, бегло просмотрев их, узнал между прочим, что в городе Конакри трое негров ворвались в лавку бывшего колонизатора, несмотря на протесты белого полицейского. Шурик и Павлик вели между тем разговор, не только доступный ушам Травкина, но именно на его уши рассчитанный, и смысл их реплик сводился к тому, что Травкина п о д а в а т ь Михаилу Андреевичу опасно и трудоемко, человек этот достиг таких успехов, что уже не в состоянии уловить разницу между общим и частным, конкретности его как-то не задевают, и если, к примеру, ему говорят о венике, то он почему-то полагает, что речь пошла о всей легкой промышленности; о существовании мелких человеческих страстей он знает, но смотрит на них с точки зрения последнего Постановления, в лучшем случае, а то начнет прикладывать к страстям теорию взаимоотношений сознания и бытия; соберет, бывало, на смотр идеологическую рать свою и сильно гневается, потому что рать так и не научилась держать строй без любимых цитат из великого наследия. Тяжелый человек, одним словом, и сколько же трудов пошло на ввинчивание в его память фамилии Вадима Алексеевича!
Бережно перемыв косточки Михаилу Андреевичу, Шурик и Павлик вернулись к проблеме а к к р е д и т а ц и и Травкина, то есть нужна или не нужна вообще встреча. Залучить сюда Михаила Андреевича можно. Однако — надо ли? Существуют и более проверенные способы.
— А что это вообще за хреновина — «Долина»? — спросил Шурик, и Павлик закивал Травкину, призывая того к объяснениям, и справка была дана, короткая и четкая. Вадим Алексеевич прибавил, что он, назначенный на «Долину», остался в прежней должности начальника отдела, что выгодно, ибо со своеволием руководителей такого ранга у нас еще мирятся. Но сейчас обнаружились и негативные стороны такого решения. К тому же у главного конструктора прав меньше, чем у директора НИИ, вроде бы ему подчиненного.
— Знаешь что, Шурик, — предложил Павлик, — давай поможем Вадиму.
Шурик оттянул большими пальцами голубые подтяжки, раздался хлопок, что означало полное одобрение. Павлик тут же пошел к столу с телефонами, позвонил куда-то, спросил: «Ну?» — и трубку положил. Глянул на часы и сообщил:
— Время есть. Они заслушивают друг друга.
Он сделал шаг и пропал, возник из стены через минуту, в голосе его булькало сдержанное ликование.
— Есть выпить! — произнес он. — Как, други, тяпнем?
— Я — пас, — отказался Шурик.
— Пижон ты. По моде работаешь. Модно это сейчас: «Я не пью». И мужики пялят глаза на вольнодумца.
— А сам?.. Позавчера засиделись у Тамарки... — Шурик повернулся к Травкину и говорил так, будто тот с Тамаркою знаком. — Я вострю лыжи домой, оставляю Павлика, а тот вдруг напыжился и важно так брякнул: «Не могу. Я — импотент!» Знаю я таких импотентов. Есть у меня один знакомый, журналист, так тот в конце каждого интервью шепчет знатным шатенкам: «Я закомплексован! Я импотент! Но, увидев вас, я стал могуч, как Геракл, и готов на двенадцать подвигов подряд!»
— Суеверный, однако, импотент, — подал голос Травкин. — На тринадцатый подвиг не решается.
Посмеялись, потом Павлик вновь предложил выпить, и на этот раз Травкин дал согласие, но — на кофе, и Павлик немедленно по телефону заказал два кофе и две булочки, их принесла откровенная дурнушка. Спустя три минуты кофе и булочки заказал Шурик. Травкин стоически попивал хороший, видимо, напиток. («У них, помощников этих, оклад 520 рублей, — так инструктировал Стренцов. — За полцены они покупают все лучшее в особых магазинах. Но кофе им положен бесплатный только тогда, когда они пьют его с посетителями. Им не сорок копеек жалко, нет. У них свои игры с властью...»)
Как только булочки были съедены, а кофе выпит, Павлик и Шурик перешли к настоящему делу. Позевывая и потягиваясь, они пошли к телефонам, Травкина посадили рядом, чтоб тот при заминке мог уточнить или пояснить. Записная книжка Павлика легла на стол, Павлик вполголоса называл фамилии, Шурик, сидевший обезволенно и с закрытыми глазами, как в соборе на мессе Баха, отвергал или принимал их. Цыплаков? Нет. Вообще-то Феропонтов, но он скотина. Петров не пойдет. Калинников свой в доску, но туп. Гроляков?
— Он, — пророчествуя, произнес Шурик и добавил: — Но ему — по вертушке. Духом слаб.
Скосив глаза, Травкин увидел, как Павлик нежно приподнял трубку аппарата с государственным гербом на диске и набрал номер.
— Я говорю с Андреем Михайловичем?.. Очень рад... Угадали: тот самый, Павел Васильевич, друг-соперник, как говорят в спортивных кругах... — Павлик говорил почти искательно. — Осмелюсь побеспокоить вас по поводу сущего пустячка. В известной вам отрасли промышленности применяется, насколько мне известно, спирт. Так не найдете ли вы время навестить меня с пузырьком упомянутой жидкости?.. Как зачем?.. Ну, если вы предпочитаете целовать мою задницу без предварительной дезинфекции и пренебрегая правилами септики и антисептики... Короче, просьбу твою исполнил! — И Павлик перешел на деловой тон. — Ага, понял... Понял... Да говорят же тебе — сделано!.. — заорал он. — Теперь вот что. Газеты читаешь, тассовки тоже, радио слушаешь наше и вражье, образованный. И сидит сейчас передо мной небезызвестный товарищ Травкин, с нетерпением ждет Михаила Андреевича, которому изложит кое-что, а именно: ведь без денег жизнь плохая, не годится никуда. Как относится Михаил Андреевич к цыганщине — сам знаешь, поэтому надо у п р е д и т ь... Что?.. Да решено, решено... Не нами! Выше!.. Тогда слушай...
