Эндрю Круми - Мистер Ми
Руссо к тому времени объявил, что навсегда покончил с литературой, и продолжал поражать своим эксцентрическим поведением жителей Невшателя, пока они в следующем году — и не без основания, поскольку он всегда отзывался о них самым пренебрежительным образом, — закидали сумасшедшего камнями и прогнали из своей деревни. После этого, следуя своему убеждению, что уединение — это естественное состояние человека (и высказывая безоговорочно положительное суждение только об одной книге — «Робинзоне Крузо»), он поселился на маленьком острове Сен-Пьер посреди Бильского озера. Мы с Эллен побывали на этом острове во время своего медового месяца и поспорили о памятной доске, сделанной из пластика. Здесь Руссо был почти счастлив: его книги были заперты в чулане, и в доме не было письменного стола, который бы дразнил и преследовал его. В его комнате были лишь цветы и травы: теперь он считал себя ботаником. Но идиллия закончилась (мы с Эллен опять поспорили по пути в Женеву). Следующим этапом Руссо на пути к помешательству был год, проведенный в Англии, где ему дал приют радушный Дэвид Юм. Тереза приехала отдельно вместе с Босвеллом, который, по собственным подсчетам, переспал с ней в пути по крайней мере тринадцать раз, после чего передал ее Чизвику и отправился искать Джонсона. Пребывание Руссо под крышей Юма завершилось, как и можно было предвидеть, обвинениями в предательстве в адрес озадаченного хозяина, который был рад избавиться от своего несносного гостя. В течение оставшихся двадцати лет душевное состояние Руссо непрерывно ухудшалось; он под чужим именем вернулся во Францию, написал безумное продолжение своей «Исповеди» под названием «Руссо судит Жан-Жака», пытался возложить рукопись на главный алтарь собора Парижской Богоматери. Но ему помешала металлическая ограда, что он принял за знак Всевышнего, с которым к тому времени был на короткой ноге. Все еще считая себя жертвой ужасного заговора, Руссо предпринял поистине жалкую попытку оправдать себя, раздавая прохожим на улицах рукописные листовки, в которых умолял французский народ оказать ему поддержку.
Спокойствие возвращается к Руссо в книге «Прогулки одинокого мечтателя», но даже и здесь он постоянно поминает шпионов, которые продолжают преследовать его; из этих предполагаемых шпионов главными фигурами были, по-видимому, Ферран и Минар. Они упоминаются в «Исповеди» только еще один раз и навсегда исчезают в неведомом, откуда я все с большим отчаянием пытался их извлечь. Дело происходит летом 1762 года, примерно через год после их первой встречи с Руссо, они теперь живут в доме по соседству с Руссо и легко могут проникнуть из своего сада в его. И из донжона начинают исчезать вещи.
Эллен считала смешной мою одержимость людьми, уже двести лет неподвластными аудитору, о которых я говорил так, словно лично был с ними знаком. Она даже взяла за обыкновение с насмешкой поминать «сплетников» за зваными обедами, словно они были членами местного теннисного клуба. Но постепенно она, видимо, привыкла к моей навязчивой идее, и та перестала ее забавлять.
Мы с Дональдом взяли еще по чашке кофе. Кажется, я уже писал, что встреча с ним заставила меня понять, как секунды узнавания уступают привычкам памяти, так что мы живем в состоянии слепоты и даже можем не заметить, что наш старый знакомый сбрил бороду или что женщина радикально изменила прическу (мне несколько раз выговаривали за этот серьезный проступок, уступающий в семейном своде законов только супружеской измене). Эта слепота острее всего проявляется в нашем отношении к самим себе, и только Дональд довел до моего сознания, что я болен — поддавшись болезни под влиянием праздности и безразличия. Но я также понял, чем меня привлекала Луиза. С ней была невозможна скука привычки, каждая минута отличалась новизной. Во время наших кратких свиданий я получал лишь мимолетное вкусовое ощущение, некое физиологическое впечатление, которое через несколько секунд переставало удивлять; однако у меня, кроме этих секунд, ничего не было. Я напоминал себе дегустаторов вин, которые пробуют один сорт вина за другим, но никогда его не проглатывают, продлевая тем самым вкусовое ощущение на неопределенное время. Луиза навсегда останется для меня непостижимой — поэтому я и был так сильно в нее влюблен. Одержимость лучше всего подпитывается незнанием. Так же было с моими «сплетниками»; они захватили мое воображение именно потому, что я ничего не мог о них узнать. Они существовали только в двух коротких отрывках в «Исповеди», возникая в критический момент истории постепенно надвигавшегося на Руссо безумия, которую он, сам того не сознавая, запечатлел в своей книге. Ведь именно после успеха «Юлии» в его жизни, по его словам, начали происходить странные события. Он стал получать анонимные письма, какие-то таинственные просьбы, казалось, имевшие целью его скомпрометировать. Руссо уверял, что все эти письма найдут в его бумагах после его смерти. В Париже о нем распространяли слухи; от амстердамских издателей, которым он по частям посылал рукописи «Эмиля» и «Общественного договора», начали поступать какие-то непонятные возражения. Бандероли с его рукописями кто-то будто бы перехватывал, его книги якобы начали ходить в рукописном виде. И хотя эти жалобы звучали очень подозрительно, еще более подозрительным показалось их полное прекращение, когда выяснилось, что рукописи, посланные Руссо, принимались для немедленного издания и в них никто не находил ничего политически одиозного. Руссо чувствовал, что кто-то чинит ему козни, но не знал, кто за этим стоит.
Вот тогда-то Ферран и Минар и переехали в домик рядом с Монлуи, куда они теперь могли свободно проникать. Иногда, приходя утром в свой донжон, Руссо замечал, что в его бумагах кто-то рылся; если же он запирал дверь, то на следующее утро находил еще больший беспорядок. Одна книга исчезла, а потом, два дня спустя, таинственным образом вернулась на место, как кот после ночного загула.
Организатором заговора, человеком, который поссорил Руссо со всеми его друзьями и постепенно готовил его гибель и которого Руссо изобличал и беспощадно бичевал в своей «Исповеди», был Мельхиор Гримм, завербовавший себе в помощь Д'Аламбера и прочих. По словам Руссо, именно происки Гримма стали причиной выдачи ордера на его арест, после того как парижский парламент принял решение, осуждавшее «Эмиля» и «Общественный договор». Бегство в Швейцарию, потом в Англию, возвращение во Францию под вымышленным именем, годы преследований, травли и слежки — все это, уверяет нас Руссо, было делом рук Гримма.
Но, как я объяснил Эллен, когда впервые познакомился с ней на дне рождения Дональда, у Руссо никогда нельзя понять, где кончается правда и начинается вымысел.
Анонимных писем, о которых он говорил, среди его бумаг не обнаружили. А оскорбления, которые ему якобы нанесли его друзья, часто были, мягко говоря, косвенными. Например, его конфликт с Дидро, по-видимому, был вызван тем, что тот недостаточно быстро отвечал на его письма. Непосредственным же поводом для полного разрыва явилась пьеса Дидро, присланная им Руссо, там была строка «Только скверный человек оказывается в одиночестве», которую Руссо параноидально принял на свой счет. Так же невинен был и проступок Д'Аламбера: он запросил информацию о Женеве для «Энциклопедии» не у Руссо, а у Вольтера. Что касается Гримма, то, сравнив выдержки из его писем, которые приводит Руссо, с теми же письмами, опубликованными мадам Д'Эпине, ознакомившись со сведениями, содержащимися в ее мемуарах, перепиской Гримма, свидетельствами Сен-Ламбера, Д'Аламбера, Дидро и других, и внимательно перечитав посвященные этому конфликту страницы «Исповеди», мы обнаруживаем, что преступление, за которое Гримм так тяжко поплатился, за которое Руссо изобразил его заговорщиком и чуть ли не антихристом, состояло в том, что однажды, когда они все собрались в гостиной мадам Д'Эпине, Гримм указал Руссо на ошибку, допущенную Жак-Жаком при переписывании каких-то нот. Одиночество было той питательной средой, где пустяковые обиды разрастались в монстров, и эти монстры разрушали мозг Руссо.
А как же «сплетники»? Д'Аламбер, у которого они якобы жили в Париже, нигде не поминает Феррана и Минара. Руссо, видимо, был прав, решил я, говоря, что их имена были вымышленными; однако Д'Аламбер, у которого, разумеется, были более важные темы для обсуждения, ни разу не поминает живущих у него квартирантов — одного худого, высокого и напыщенно-снисходительного, а другого низенького, толстого и раздражающе придирчивого. Эти двое в моем воображении дышали, ходили и ели так же упорно и необъяснимо, как и в описаниях Руссо. Они не были связаны с «Духовной газетой», сведения о них отсутствуют в официальных документах и полицейских протоколах. Где бы я их ни искал, все источники обманывали мои надежды; казалось, скрытная жизнь этих людей сделала их невидимками, чьи следы невозможно отыскать ни в письменных источниках, ни в карикатурах, ни в анекдотах того времени.
