Джеймс Келман - Перевод показаний
Сон, это только сон. Кое-кто думал, я все хочу знать, они мне и рассказывали. Была одна девушка, и другие тоже, женщины, старухи, нет, мальчиков, по-моему, не было. Но во мне была любознательность, ожидание дурных новостей. Мне не сообщали этих сведений, мне. Нам, никому из нас.
Заграничный журналист заговорил. Спросил, могу ли я его успокоить. Да, я бы его успокоил, уж я бы успокоил.
Вот так все и было.
Я мог бы его успокоить. Насчет других не знаю. У него были коллеги, я не знаю, друзья, и тоже с ранних времен его браться, я знаю, у него были, двое или трое. Здесь, в нашей секции, он ни с кем не разговаривал, думаю, только со мной.
Я не могу сказать, что он говорил.
Это были сны. Потом и он тоже умер. Меня удивило. Просто мне так сказали. Я не имел с ним встреч, наше знакомство прервалось.
Заграничный журналист сказал мне, Как это могло случиться, что он умер? Ведь такие размолвки всегда улаживаются, как же он мог умереть прежде этого.
Я сказал, Прежде чего.
Заграничный журналист уставился на меня. Что ты такое говоришь, это же преждевременно, его смерть преждевременна, почему так?
Заграничный журналист считал меня вруном. Почему? У него не было никаких оснований. Он думал, что я врал ему уже долгий период времени. Я отрицал ему это. Говорил ему, что его мнение обо мне не было бы таким высоким, если бы я мог так просто ему наврать, если он обо мне так думает. Разве что он был не такой уж и сообразительный человек. Люди так говорили. Но как это может быть? Ведь это конечно невозможно? Он был ожесточен, я говорил ему это. Некоторые гадали о его родных, что с ними случилось. Я нет. Я задавался вопросом о том, который говорил шепотом, и как заграничный журналист думал отойти от него и от товарищей, возможно ли это? Я считаю, что нет. Он думал сохранить дистанцию от них, пока в их компании, в компании также и нашей, думая, что мы можем поверить ему. Старухи и мужчины, дети, мальчики и девочки, все, кто могли присутствовать.
Не могу поверить в такое высокомерие. Кто тут дурак? Я сказал ему это. Его смерть преждевременна. Нет, не могу поверить в такое высокомерие
Конечно, у нас свои позиции и мы спорим за них. Пусть меня даже не спрашивают, я могу это сказать и скажу. Что мы еще должны делать. Я научился этому, как и все мы. Из нашей политики, нашей философии, мы научились, некоторые, что нас нарочно учили, так они говоря. Некоторые из нас сохранили веру в бога и продолжают сохранять эту веру, думаю так. Если приходится убивать людей, мы ищем разумные основания. Кто же не ищет. Что значит искать разумные основания? Ну, может быть, знать сущность проекта. Мы узнаем сущность проекта. Да, жертвы случаются. Конечно. Мы принимаем это, как и они сами, их родственники и расширенные семьи. Может когда мертвы, тогда уже не принимают, я же не слабоумный. Когда заграничный журналист был с нами, он пытался поговорить с некоторыми из нас о вопросах, засекреченных вопросах. Думал так и со мной поговорить. Ему объясняли, что он бесцеремонен и дерзок, так объясняли другие.
Некоторые, некоторые так объясняли. Я это слышал. Он думал быть дерзким.
У меня мнения нет.
Нет мнения. Я его видел, я его слышал. Со мной он не разговаривал. Не полностью. Конечно, болтовня тоже разговор. Он не ценил меня, таких, как я. Ему требовалась сердцевина, проникнуть в сердцевину, вот он и искал похода через меня, через таких, как я
Я рассказываю это, как могу. Сообщаю мои собственные мысли об этом, очередности не существует, задуманной так, ее нет, у нас свои позиции, но не такие, чтобы они задумались/задумывались.
Да.
Заграничный журналист полагал, мы все верим во что-то, он говорил «вероисповедание». Я слышал, другие тоже так говорили, «вероисповедание». Что еще за «вероисповедание»? Марсианское, что ли, потому что я и об этом слышал. Слышал, как другие говорили, что они марсиане. Когда заграничный журналист думал, что у нас у всех вероисповедание, наши коллеги ему не отвечали, но некоторые корчили друг другу смешные рожи, как между среди своих. Некоторые смеялись. Привет, товарищ-коллега, прибывший с планеты Марс. Я нет. Я был моложе. Да, раздраженнее. Чем кто? Кого? Кто. Кто же еще? Он сказал мне, Друг
Друг. Я бы его придушил, оружия у меня не было.
Ты подставной, сказал он.
Я подставной. А ты дурак.
Таков он был, заграничный журналист. Я говорил о нем, сейчас тоже. А теперь другой человек, его коллега, я должен рассказать о нем и только о нем. Правда, я его не знаю, только во снах, образы будущих событий. Я сказал, коллега, может он был и не коллега, но я думаю, был. Я не саркастичен.
Так о ком же, о ком должен я рассказывать, если я его не знаю, его самого
Я сказал, раздраженнее, я и был раздраженнее, я так и говорю.
Раздраженнее, чем кто?
Я, раздраженнее, раздраженнее, чем я. Да, оба, я и он, я и любой другой.
Я сохранил ту раздраженность, да, я и сейчас раздражен, эти вопросы лезут мне в мозг и оцепеняют, оцепеняют меня, я не могу думать об этом, думать о том, о чем я думаю
Презирал ли я смех. Я презирал журналиста. Потому что он презирал нас. Я не смеялся. Коллега, друг, тот смеялся. Я презирал это, смех. Я не посмеивался, не смеялся. За многие месяцы, да, это забавно, я забавлялся. Все люди забавные. И заграничный журналист был забавный. Теперь он мертвый. Да или что? Я не знаю. Может уже воскрес. Это я пошутил. К религии я питаю отвращение. Детство у меня было такое, вера в бога, в богов и пророков и дьяволов, и как мы воскреснем, когда умрем, мы не будем мертвые, мы вновь оживем во всей славе нашей, причисленные, как не убийцы, к лику святых, мы появимся в окнах, в витражах великих художников, и мы также дети матери, божьих матерей, верующие в богов и в матерей, у нас есть мать, и у бога тоже.
Важные персоны, они тоже боги. Боги ли, я не знаю. Есть еще бесы.
Все эти вещи забавны. Или не очень.
У некоторых тоже есть эти позиции. Я не религиозен, сейчас нет, но и тогда тоже нет. Я сказал, что было. Люди говорят, что они не веруют, а во что они не веруют-то. Что мы должны думать? Существует истина, ложно изложенная.
То были не его люди. Они его не приняли. Он хотел, что они смогут, но нет, не смогли
«бог», всемогущее существо, и сын его, и другие пророки, святые люди
Что? Что я должен сказать
если я должен сказать, то что
37. «такой тайный заговор»
Раньше я не был таким раздраженным. Я размышлял над этим. Возможно, это такое последствие, ретроградное движение, во мне, регрессивное, возможно и так. Перед другими я должен оставаться спокойным. Мы же наблюдали один за другим. Такое было наше обыкновение. Кто тут мог возражать. Так было положено. Мы выискивали тех, кому нельзя доверять. Мужчина, с которым я делился, признавал это с улыбкой, поднимая руки, как будто сдаваясь. Да, ты мне не доверяешь, но ты же признаешь, это не по личным мотивам. И я это признаю.
Иногда теперь эти мотивы становятся ясными. Я мог бы сопротивляться тем мыслям, представлениям в целом, реальности, о том, как это было. Это было. Было сделано мной намеренно. Это был тайный заговор. Тут нечего отрицать. И этот момент так поразителен, так бросается в глаза, да, что у меня волосы дыбом встают. Что они делали, сделал ли они то, что могло меня изменить. Они отказались. О чем это мне сигнализировало. Их замысел состоял в том, чтобы скрыть реальность. Это детали, которые очевидны. Те люди думали временами невежественно, преходящие вещи, согласованность несогласованность, они переменялись так, чтобы встать по своим местам.
Так и случилось. Другие не уразумели. Пришлось мне их информировать. Я должен был информировать их о реальности, какая она, реальность! Да, вот это реальность. Должен был говорить им прямо, но в обдуманных выражениях, чтобы они не расстроились, объяснить им ситуацию. Я знал, они бы не услышали, что я говорю. Я говорил бы им, а они ничего бы не слышали. Почему это так, они же не глухие, а то что я говорил, никто не слышал, они же не страдают от ухудшения. Внесловесная передача информации, людьми, существа мы человеческие. Основные принципы человечества.
Я не верю в разобщение между формами понимания, не верю я в это.
Эти и другие вещи я говорил им, я также, как часть их, говорил нам. Мне хотелось заткнуть уши, завопить внутри моей головы.
Я понимаю, заговор, насчет молчания, умолчаний. Это правда, вне всяких сомнений. Где существует потенциальное разобщение, где оно недопустимо.
Я сердился на эти мысли, потому что они были не моими мыслями, но мыслями, которых другие держались обо мне, создавая таким образом для меня ситуацию, такую, которая должна быть нестерпимой, так со мной и было. Я никогда не мог в этом признаться, не перед другими. И им это было известно, известно этим другим. Следовательно, вот почему они пересказывали мне историю.
Они пересказывали мне историю. И я мог бы им пересказать. Кто бы не смог.
Я уже объяснил, в чем состояло дело, это же очевидно, что это есть предпосылка, с которой мы начинаем, как люди, человеческие особи, члены этого семейства, создавая себя, как вид, на основе таких концепций, как эти, материальных концепций, я бы сказал, начиная с фактической основы, мы, следовательно, устанавливаем любовь одного к другому, признание, да, что мы тоже существуем, мы тоже просто-напросто то, что выживает, да, а чем еще можем быть, другим, чем это.
