Ольга Славникова - Легкая голова
– А чего, раз все равно прячетесь, не идете в монастыри? – продолжал недоумевать Максим Т. Ермаков. – Там все легально, и участковый вроде туда не вваливается в грязных сапогах?
– Не все так просто, в монастырь не каждого примут. Туда, например, не берут с несовершеннолетними детьми. И потом, те, кто здесь, – люди мирские, на монашество не благословленные. Разве вот Саша у нас… – Шутов ласково посмотрел на свою помощницу, вспыхнувшую румянцем, отчего веснушчатое личико ее стало, на взгляд Максима Т. Ермакова, похожим на мухомор.
Поулыбавшись и подержав в кулаке бороденку, Шутов продолжил рассказ. Он по-прежнему видел людей – а теперь еще испытывал жгучую потребность с ними говорить. Он осознавал, что горы наваленной на человеков ложной вины – за неуспешность, за жизнь в совке, за сталинские репрессии и оккупацию Прибалтики – не дают им добраться до реальных собственных грехов. Однако то, что Шутов собирался до них донести, было настолько просто, что не улавливалось при помощи слов. Это было как воздух, который не видишь и зря хватаешь горстями. Однако Шутов сделался упорен. При помощи старой, косо ляпающей буквы пишущей машинки он измарал горы бумаги. Он искал и нашел формулировки. Принимаемый за приставучего торговца дребеденью, он заговаривал с незнакомыми угрюмцами, нарывался, был посылаем на буквы алфавита, а однажды в дискуссии с двумя обритыми молодцами, дышавшими жаркой утробной мутью, потерял четыре зуба и получил перелом ребра.
– И вот зачем все это надо?! – перебил в негодовании Максим Т. Ермаков. – Пусть попы и проповедуют, это их прямая обязанность. Церковь это должна делать, не вы!
– Видите ли, Максим, это не просто так сразу понять, но Церковь служит Богу, а не людям, – возразил спокойный Шутов, щурясь в пространство. – Главная задача Церкви – сохранять из века в век суть и форму веры. Годовой круг церковной службы есть представление и проживание Евангелия, чтобы все происходило здесь и сейчас. Конечно, через Церковь идет помощь бедным, болящим, разные пожертвования. Но в этом случае храм – только место встречи людей, которые по-доброму решают мирские дела. Западные христианские конфессии больше вовлечены в социальность, чем православие. Это как разница между прикладной наукой и фундаментальной. Православие фундаментально, предельно обращено к Богу. А мною движет мирское. Думаете, это я к людям пристаю? Нет, это они входят в меня. Как вам объяснить? Иду, смотрю: стоит. Еще раз гляну – и зацепило. Это как любовь с первого взгляда, только любовь братская, христианская. Только вы не подумайте, будто меня бьют ежедневно. Я в людях почти не ошибаюсь, нет.
Однако ошибки у Шутова были. Возник и завертелся сподвижник по фамилии Кузовлев, гладко говорящий и гладко причесанный молодой человек, которому, сверх природной черноты волос, казалось, налили на затылок не меньше пузырька чертежной туши. Этот Кузовлев, по профессии кинокритик, соблазнил неопытного Шутова обратиться к людям не по уличной влюбчивости, а широко и дистанционно. Из увязанных в папки черновиков, уже начавших желтеть и деревенеть, было натрясено пересохшей машинописи на четыре газетные статьи, которые, к удивлению Шутова, увидели свет – одна так даже почти двухсоттысячным тиражом. Последовали эмоциональные читательские отклики, Шутов внезапно стал популярен, его пригласили на телевидение.
В телевизионной студии соседом Шутова по холщовому диванчику оказался толстый господин с лицом привередливого мальчугана, в смокших кудряшках, с большими, дивно выбритыми щеками, отливавшими сизым перламутром. Когда к Шутову попадал микрофон, он говорил горячо, ярко, но, ошеломленный жерлами телекамер, почти не слышал остальных. Между тем толстый господин – кажется, представитель крупного банка – поглядывал на Шутова с каким-то разгорающимся аппетитом. Когда запись закончилась и студия померкла, он взял соседа, будто даму, под локоток.
– Я тот, кто вам нужен, – произнес он со значением, нежно щупая Шутова сквозь рукав пиджака.
– В каком смысле? – удивился Шутов. То есть он был всегда настроен поговорить с человеком, но этот миловидный банкир не пробуждал у него и тени того взволнованного узнавания, что, случалось, увлекало Шутова навстречу самым неблагообразным и небезопасным личностям.
На это банкир только подмигнул веселым глазом, не утратившим в сумраке своего целлофанового блеска, и потащил недоумевающего Шутова в технический закуток, где на полу змеились пыльные провода и стояла пожелтелая, как череп, суповая тарелка с двумя сухими окурками. Здесь банкир установил Шутова перед собой и осмотрел от приглаженной макушки до новых ботинок из китайского черного кожзаменителя, в которых было видно, как Шутов поджимает пальцы. Казалось, банкир подумывает, а не приобрести ли Шутова, чтобы поставить его, на манер напольной вазы, у себя в прихожей.
– Ну что ж, вполне, вполне, – заключил этот непонятный человек, явно удовлетворенный осмотром. – Очень даже достоверно. Наш народ такое любит. Все, что вам нужно теперь, – это хороший, грамотный менеджер.
– Да зачем же?! – воскликнул Шутов, уже почуявший над собой неладное.
– Ну, какой вы темнила, – снисходительно улыбнулся банкир. – Вы ведь не спасения, не чистоты хотите. Вы другого хотите. Иначе зачем лезть в телевизор? Вы и в газеты пишете, проповедуете. Спасаться и без пиара можно, даже лучше, верно говорю?
– Верно, то есть вы ошибаетесь, меня пригласили на передачу, вот я и пришел, – быстро ответил Шутов, чувствуя, как горит на лице, будто мука на сковородке, наложенная гримершей пудра.
Банкир плаксиво сморщился, словно только сейчас заметил на своем приобретении досадный дефект. Шутову даже показалось, будто собеседник хочет поковырять неприятное пятнышко пальцем, вдруг ототрется.
– И чего ломаться, как пятикопеечный пряник, – обиженно проговорил банкир, отступая от Шутова на один танцующий шажок. – Другой бы на вашем месте от счастья пел, за руки меня хватал. Производить продукт – это одно, а продавать – еще поди продай. Постойте-ка, – вдруг оживился банкир, вперившись в Шутова с новым острым интересом, – вы, наверное, уже с Белокоркиным договорились? Отвечайте: да или нет?!
Шутов, понятия не имевший, кто такой этот Белокоркин, только помотал головой и в смущении бросился прочь, натыкаясь по пути на сердитых телевизионных девушек, что-то на ходу черкавших в растрепанных бумагах, и на целые пухлые караваны колесных кронштейнов с зачехленными костюмами. Таким образом, Шутов замешкался, и банкир обогнал его у турникетов: обдав на ходу здоровым мужским жарком из распахнутого пальто, он сунул в руку Шутову какую-то бумажку, успев ласково сомкнуть шутовские пальцы. Обомлевший Шутов подумал – деньги. Оказалось – визитка, щедро тисненная золотом, с выпуклым, клейким на ощупь банковским логотипом.
Домой Шутов добирался по тяжелому дождю, цепляясь зонтом за зонты, превратил новые ботинки в размокшую клеенку и все думал, что надо теперь непременно идти к исповеди. Вечером прибежал возбужденный Кузовлев, расспрашивал про телевидение, очень заинтересовался банкиром и выпросил себе измятую визитку. Далее события развивались в непредсказуемом для Шутова направлении. Заручившись поддержкой доброго банкира и купив себе почти такое же, как у него, плечистое черное пальтище, Кузовлев уломал и усовестил Шутова зарегистрировать общественную организацию. На счету организации, откуда ни возьмись, возникли деньги. Повеселевший Кузовлев принялся энергично делать другое. Он арендовал темноватый офис, где от старых штукатурных стен слабо, но неистребимо пахло кухней, посадил туда грудастую, как голубица, сонную секретаршу. В это пасмурное помещение стали приходить непонятные Шутову партнеры, часто в сопровождении бойцов, представлявших собой черные кожаные бочки на трикотажных коротких ножках. Шутов очень просил и Кузовлева, и секретаршу Галю, большую часть времени гонявшую на компьютере юркие преферансы, не пускать деловых людей; но чужие продолжали тянуться.
Шутову было в офисе нехорошо, мутно. Здесь он казался самому себе – и в действительности был – совершенно не у дел. Кузовлев, его официальный заместитель, все проворачивал сам и всегда держал у себя официальную печать организации, эту чумазую пешку, становившуюся ферзем, когда Кузовлев, подышав на нее из самой глубины души, выдавливал рябенький от трепетности оттиск на бухгалтерский документ.
Получавший какую-никакую прожиточную зарплату, Шутов был даже благодарен Кузовлеву, когда тот повез его работать в провинцию: разговаривать с людьми в четырех уральских городках. На Урале Шутов увидал снежный дым в подоблачных сосновых вершинах, скальные стены невероятно сложной кладки, фантастически черневшие в снеговой белизне, точно в камень было добавлено чугуна, – но и гигантские ядовитые заводские трубы, присыпанные острыми промышленными специями городские сугробы, изъеденные оспой статуи сталеваров, грязные флаги над административными зданиями, отяжелевшие так, что ветер не мог их пошевелить. Шутов выступал по два, по три раза в день – все в глухих, коробчатых зальцах, где перед началом громко хлопали сиденья в зрительских рядах и занавесы бордового плюша приподнимались, будто женские юбки, любопытными. Люди на Урале – может, потому, что были темно и толсто одеты – в массе казались ниже привычного роста, но по отдельности были высоки, ширококостны, скуласты, как увиденные Шутовым в музее кузнечные клещи, и чрезвычайно дотошны в копании сути. Только здесь Шутов по-настоящему понял, что не предлагает никакой оригинальной философской или жизненной системы – но нет ничего трудней, чем говорить людям то, что они и так знают. Шутова слушали с горящими из рядов волчьими глазами, присылали много накорябанных на клочках вопросов, сильно интересовались, нельзя ли купить, здесь или в Москве, шутовскую книжку. Несколько раз при входе в техникум или ДК, где предстояло выступать, Шутов замечал наклеенный рядом с афишей кино глянцевый портрет доброго банкира: его лицо, очень хорошего телесного цвета, улыбалось на фоне погожей синевы и как бы преподносило себя, будто каравай, всем добрым людям, что поднимались по обледенелым ступеням на свет желчного фонаря. Кузовлев, купивший на Урале норковую шапку, красиво осыпаемую снежинками, с живостью объяснил, что банкир будет выступать в тех же залах сразу после Шутова, только по экономическим вопросам. И лишь вернувшись в Москву, Шутов случайно узнал, что, оказывается, ездил агитировать за банкира, выставившего свою кандидатуру на довыборы в Думу. Тут он впервые с тех пор, как окрестился, стукнул по столу кулаком.
