Владислав Артемов - Обнаженная натура
Долго еще хлопала в ночи эта дверь, выпуская на волю спасающихся людей, и в последний раз она хлопнула уже окончательно — то вернулся все-таки в дом с позвякивающей тяжелой сумкой Юрка Батраков, неся еще и в руке бутылку водки, наполовину, правда, отпитую по дороге прямо из горла.
— Ну удружил, Кузьма Захарьевич, — обронил он сквозь зубы, проходя мимо убирающего кухню полковника и постучался к скорняку.
— Кто там!? — в два голоса прошептали затаившиеся у замочной скважины скорняк и Степаныч.
— Смерть ваша! — грубо пошутил Батраков. — Отпирайте, вурдалаки…
Дверь отворилась, скорняк, высунув голову, огляделся, мгновенно выхватил у Батракова бутылку, раскрутил ее и жадно приложился.
— Не берет, — сказал он, допив до дна. — Сколь взял?
— По две на рыло, — успокоил Юрка. — Должно взять, если без закуски…
— Какая там закуска, — махнул рукой скорняк. — Входи…
Спустя некоторое время в коридор вышел Кузьма Захарьевич и направился в сторону угловой комнаты, осторожно постучался. Из-за двери что-то невнятно ответили и она тихо отворилась…
— Ко сну готовитесь, Клара Карловна? — разглядывая с порога скудную обстановку комнаты, спросил полковник. — Мебелишку растащили мародеры, но восстановим… Хотите, я вам матрац поролоновый принесу?..
— Благодарю вас, — ответила старуха, ощупывая рукой дно гроба. — Тут, впрочем, довольно мягко… Пощупайте…
— Ну да, — согласился полковник, ткнув кулаком в белый атлас. — Они туда обычно стружку кладут. Не боитесь? В гробу-то… Хотя, с другой стороны, многие монахи ради памяти смертной ночевали в гробах. Но узковато, не повернешься особо… Может, матрас все-таки?..
— Я сплю исключительно на спине, — сказала старуха. — И мебель эта меня нисколько не смущает.
— Ну да, — согласился полковник. — Ленин ведь тоже всю жизнь в гробу провел… И ничего… Да, кстати, Клара Карловна… В этой комнате за время вашего отсутствия много народу постороннего побывало…
— Клады ищут, — устало сказала Розенгольц. — Никак угомониться не могут. А зачем им эти клады эти, и сами не знают… Многие уже погибли из-за золота…
— С вами легко иметь дело, — несколько опешив, проговорил Кузьма Захарьевич, перед глазами которого тут же встал раскопанный им на даче в Барыбино простреленный череп. — Вы сразу вникаете в суть вещей. Скажите, пожалуйста, вам приходилось иметь дело с огнестрельным оружием?
— Ждете гостей? — ровным скрипучим голосом произнесла Клара Карловна и приподняла подушку. — Я тоже… Вот… Бельгийский браунинг…
— Подходящее оружие для ближнего боя, — сказал полковник несколько растерянно. — Не нуждается в глушителе, тихий хлопок… Пули крестообразно подрезаны. Расплющиваются блинами и остаются в жертве, не размазывая по стенам мозги…
— Все так… Хотя, честно вам скажу, мне маузер милее… — сказала Розенгольц.
— Прекрасно вас понимаю, Клара Карловна… — полковник крепко прижмурился, пытаясь привести себя в нормальное чувство, ибо все, что происходило сейчас в этой комнате сильно отдавало сумасшедшим домом. — Рад был нашей беседе…
— Аналогично, коллега, — кивнула Клара Карловна. — Когда ожидать посетителей?
— Судя по некоторым косвенным приметам, не сегодня-завтра, — сказал полковник, отступая к выходу.
— Вы уж в таком случае тоже будьте начеку, — велела старуха. — Не забывайте про мой возраст…
Полковник кивнул и вышел. В комнате скорняка было весело, за дверью во всю мощь ревела музыка, сопровождаемая невнятными выкриками, топотом и пьяными восклицаниями.
Полковник глянул на часы — была уже половина второго ночи.
Глава 18
Гонки с выбыванием
В этот поздний час многие, очень многие люди в Москве еще не ложились спать и даже не помышляли об этом. Гремела музыка в ночных ресторанах, вертелись рулетки в неисчислимых казино, гуляли проститутки вдоль центральных улиц, летели с воем машины «скорой помощи» и пожарные спешили на свои пожары… Поэт Константин Сущий трудился над строкой, пили пиво на подоконнике в подъезде студентка Олеся с подружкой Ленкой Буровой, коммерсант Гришка Белый парился в сауне с манекенщицей Анжеллой, давал сбивчивые показания в Сокольническом РОВД задержавшийся в городе «рязанец», у которого накануне на митинге злоумышленники незаметно срезали со спины рюкзак… Да что там говорить, не спал даже умеренный Борис Кумбарович, заподозривший уже неладное со своей аферой с подвалом…
Но, самое главное — не спали в этот час и Бобер с Клещом.
Они сидели, склонившись над небольшим аппаратом, тесно сдвинув лбы.
— Галамаге опера его звонят, — докладывал Клещ, плотно прижимая к уху наушник и вдруг открыл рот, скорчился и застонал на разные лады.
— Что там? — встрепенулся Бобер. — Измена?..
— Хуже! — выдохнул Клещ. — Подымай Филина… Хотя, нет, погоди-постой…
— Ну?
— Слушай, Бобер… Отключи-ка технику да пойдем на воздух…
Бобер послушно щелкнул кнопкой, поднялся и вышел вслед за Клещом.
Отойдя на середину, обнесенной бетонным забором территории, Клещ взял Бобра за локоть и зашептал что-то на ухо горячо и взволнованно. Время от времени Бобер перебивал слова его короткими и такими же взволнованными репликами и пытался вызволить свой локоть из лап Клеща. Он то и дело отрицательно мотал головой и испуганно оглядывался. Вскоре, однако, попытки эти стали не такими решительными, как вначале, видно было, что Бобер постепенно склоняется и сдается. А затем уже и сам Бобер взял приятеля за локоть, махнул отчаянно свободной рукой, точно решившись окончательно, упер руку эту в бок, и друзья, чуть приплясывая, точно репетируя матросский танец «Яблочко», двинулись к железным воротам.
Эта выразительная пантомима в данном случае могла означать только одно — два человека вступили в сговор, и судя по первоначальному сопротивлению и нравственным колебаниям одного из них — в преступный сговор, что объединил их не какой-нибудь святой порыв и желание оказать бескорыстную помощь ближнему своему, а напротив, сплотила их некая злодейская мысль… Прав был великий писатель Лев Толстой, заметивший, что ничто так скоро не связывает людей, как совместное зло, и думается совершенно напрасно величайший русский философ Константин Леонтьев обозвал Толстого «наглым стариком»… Впрочем, отвлечемся от спора великих и последуем за далеко ушедшими вперед Клещом и Бобром, ибо они садятся уже в машину и могут совершенно исчезнуть из поля зрения.
— Сам подумай, Бобер, — поворачивая ключ зажигания, увещевал Клещ. — Мы с тобой уже вроде все обсудили, какие тут могут быть понты? Тихо берем старуху, колем ее, забираем имущество и «растворяемся во мраке небытия»… Все же обговорено, в натуре…
— Да я-то что… Как бы Филин не растворил нас в этом самом «мраке»… Вот что…
— Э-э, Бобер, — скривил рот Клещ. — Во-первых, если сразу со старухой сорвется, то отмазка такая — мы, так сказать, инициативу проявили, кинулись по горячим следам… Ну а если все чисто выйдет, то… Пока Филин очухается, мы уже далеко будем… Что нам его крохи со стола, когда можно разом весь кусок хапнуть… Он же нас в черном теле держит, а мы ведь люди, Бобер, заслуженные люди… А он молодняк уже над нами ставит… Мы с тобой полжизни по пересылкам да по зонам кантовались, а он кто? «Фраер» он по всем понятиям воровским…
— Фраер-то он, конечно, фраер… — согласился Бобер. — Но «бабки» у него, связи…
— Вот именно, что «бабки»! На них только и авторитет свой слепил. А так он кто по жизни? Барыга… А это дело, если по справедливости, я сладил, исключительно я. Если б мы тогда с Тхорем в Питере…
— Ладно, Клещ, — оборвал Бобер. — Давай конкретно о «деле»… Как нам в дом войти, как к старухе проникнуть… А заорет? Люди же там…
— Не заорет, — уверенно сказал Клещ, выворачивая машину с Главной аллеи Измайловского парка. — Все продумано. Конкретно делаем так…
В это самое время со стороны дачного поселка «Красный Богатырь» по направлению к Москве летела по шоссе черная «Волга», за рулем которой находился Семен Семенович Галамага. Полчаса назад ему по служебному телефону позвонили опера майор Бут и капитан Раков и сообщили невероятную новость — старуха вернулась с того света!
Лицо Галамаги было хмуро и сосредоточено, брови сдвинуты, умные глаза горели решительностью и деятельной энергией.
Но увы, внешний вид слишком часто бывает обманчив. Замечено, что у напряженно и крепко задумавшегося человека, когда он весь поглощен сильной мыслью и решает трудную задачу, лицо от натуги немного тупеет и приобретает оттенок кретинизма. Очень часто увлеченные думой философы имеют совершенно глупый вид, и случайный сторонний свидетель, увидев эти отвисшие губы и потухший взгляд, легко может принять задумавшегося ученого за полного клинического идиота.
