Алексей Швецов - Лохless. Повесть о настоящей жизни
– Мужчина, — слышу я это тупое обращение позади себя.
Я продолжаю идти походкой неисправного робота. Я не чувствую себя мужчиной. Ощущаю себя маленьким мальчиком, разбившим коленки.
– Мужчина! — снова звучит тот же голос, и я нехотя оборачиваюсь.
Оказывается, обращаются ко мне. В драном и выцветшем халате на пороге этой мрачной трехэтажки стоит чувиха с сумкой в руках. Да, да. Та самая, с которой я реально ехал на поезде. Для полноты идентификации ей не хватает кроссворда из женского журнала, но это она. Из ее слов я понимаю, что они там что-то перетерли с мужем. Он хоть и лошара полный и тупой кабан, но она сумела убедить его в чистоте моих намерений. Теперь он просит меня через нее извинить его, типа: «Если что не так…» «Да, уж! — думаю я. — Если что не так. Да все так, блядь! Все просто охренительно прекрасно!»
– Вы уж простите его. Он у меня горячий и очень ревнивый. Представляете, — заявляет она мне с глупой улыбкой на неухоженном лице без тени косметики, — он приревновал меня к вам.
При этом гаденько так подхихикивает.
– Вы можете себе это представить? — спрашивает она снова, играя поросячьими глазками.
– Честно сказать, нет, — выдуваю я сквозь раздавленное горло. Я смотрю на ее бесформенный халат и добавляю: — У нас бы с тобой все равно ничего не вышло, детка.
Но, видимо, мои последние слова не долетают до ее сознания, она стоит, глупо улыбаясь, и протягивает сумку:
– Возьмите, это ваше. И спасибо вам за мою. Прямо не знала, где ее искать.
Я молча хватаю из рук свою сумку и исчезаю из ее жизни навсегда. Мне не хочется оборачиваться. Я усаживаюсь на сиденье такси, и мы наконец покидаем этот мрачный двор. У первого же киоска я прошу водителя остановиться, чтобы купить минеральную воду и прополоскать горло от налипшей к нему грязи и мерзости. Я совершенно разбит и не знаю, чего мне больше хочется: выпасть из Воронежа или попасть в Москву? А может, не то и не другое? Может, все дело в том, что я реально хочу вывалиться из жизни? Или я уже давно выпал и нахожусь вне ее? Мне становится настолько пошло/тошно, тоскливо и одиноко, что я не знаю, что делать. «Что делать?» — этот перманентный вопрос давно достал всех умномыслящих.
Мне в голову приходит мысль/желание позвонить в город нормальных людей, позвонить Алле. Я торопливо набираю ее номер и долго вслушиваюсь в тишину, прерываемую гудками.
– Алло, привет, — наконец-то раздается на том конце.
– Привет, — проталкиваю я через передавленное горло. — Ты что, спишь? Долго телефон не берешь.
– Ничего я не сплю. Что у тебя с голосом?
– Депресняк задушил. Что делаешь?
– Разговариваю с тобой по телефону, — логично отвечает Алла и добавляет как бы в сторону: — Отстань.
– Ты мне? — удивляюсь я.
– Про то, что по телефону с тобой треплюсь? Конечно, тебе, дурачок.
– Нет, про то, что отстань?..
– А вот это не тебе. Не отставай. Наоборот, приставай ко мне! — смеется Алла, и снова: — Я не тебе, идиот. Отвали!
– Аллочка, с кем ты сейчас разговариваешь?
– С тобой, глупенький!
– А кому ты сказала: «Отвали, идиот»?
– Я?!
– Ну да. Я слышал. — Голос мой крепнет, снедаемый ревностью.
– Мальчик мой, ты себя в угол загнать хочешь? Не глупи. Это я сказала от Вали, то есть от Валентины, с работы.
От нее идет ее подруга. Ко мне, чтобы я дала ей… эту… краску для волос.
Я почти успокаиваюсь:
– Понятно. Я скучаю по тебе. Хочу быть рядом и спать с тобой в обнимку, как маленький мальчик.
– А может быть, как большой мальчик? Как очень большой мальчик?.. — мурлыкает Алла.
– Можно и так, — смеюсь я в ответ.
– Ах… ой… о-о… — слышатся неясные звуки.
– Алла, что ты делаешь? Тебе нехорошо?
– Ах, ты меня заводишь. Мне очень, очень хорошо!
Кажется, что я фоном улавливаю мужские вздохи. Беспокойство впивается кошачьими лапками в мое сердце и орлиными когтями царапает утробу.
– Ты не одна?! — ору я в трубку.
– Подожди! — кричит Алла. — Сумасшедший. Одна я. А-а-адна! Слушай, ну что ты такое говоришь? Мне надоели твои глупые и нелепые подозрения-а-а-а.
Мы типа еще разговариваем минуту о разных пустяках, а потом прощаемся. Я стараюсь успокоиться, прийти в себя от подозрений, коими, по словам Аллы, загоняю себя в угол. Но вонючие носки ревности уже источают свой едкий аромат, примешиваясь к запаху найденных у нее в квартире мужских трусов. От этого нелепого ощущения мне становится трудно дышать. Я кашляю и закуриваю сигарету, четко представляя себе, что хочу моментально перенестись из Воронежа и оказаться там, рядом с ней. Я закуриваю и снова курю.
Накурившись и вполне успокоившись, я сажусь в такси и еду в офис филиала «Globusland». По дороге машинально заглядываю в сумку. Чувство нереальности происходящего не оставляет меня! В моих руках по-прежнему не моя сумка. Чужая! Она уже не содержит в себе женских трусов и бюстгальтера, но она все же не моя. Мне хочется кричать от безысходности и повторяющейся перманентности ситуации. Но ничего этого я не делаю. Я лишь тихо угораю над собой.
В сумке. В сумке с приевшейся надписью «Filch&Clamour» (вот когда действительно начинаешь задумываться о вреде/засилье брендов и о пожирающей мир глобализации) я обнаруживаю обычный набор гопников. Этакий гоп-набор. Пропахшие потом треники, полотенце грязно-серого цвета, рулон туалетной бумаги и ничего такого, что помогло бы мне определить место обитания этих однояйцовых чува-гопников. Среди кучи грязных носков я натыкаюсь на что-то колючее. Это оказывается полузасохший кусок хлеба. От злости я впиваюсь в него зубами. Я вгрызаюсь в него с ожесточением, ревом и яростью.
– Дружище, может, вас в кафе какое отвезти? Поели бы. — Испуганным голосом водитель такси возвращает меня к реалиям серых будней и ничтожного мира.
– Да нет, спасибо, старик, — отклоняю я его предложение. — Я сыт. Сыт по горло! Я уже питался. В основном через задницу. Все идет через задницу!
Я откладываю хлеб и ковыряюсь в грязных/заскорузлых вещах в поисках малейшего намека на то, где искать этих придурков. Ни хера! Остается только ждать, что эти мудаки, обнаружив, что сумка — чужая, откроют мой ежедневник и позвонят по одному из указанных там телефонов. Но, честно говоря (или, по словам Витюши, фигурально выражаясь), надежды никакой! В их сумке барахло, а в моей, не считая бутылки первоклассного виски, лежит прикид вполне приличный. Опять же, книга Шимонаева «The Сифиlies», станок для бритья и прочие гламурные приблуды. Это каким дураком надо быть, чтобы за кусок сухого хлеба, потные треники и грязные носки совершить такой неравноценный обмен? Остается забыть/смириться/наплевать, что я, по существу, и делаю.
«Жизнь продолжается. Надо валить отсюда как можно быстрее», — думаю я, расплачиваясь с таксистом.
Я прохожу через проходную — типа к колдуну и магистру — и вхожу в выделенный мне кабинет. По дороге не забываю попросить секретаршу Разгуляева прислать ко мне своего шефа. Я закуриваю и курю. Вова не торопится предстать передо мной, как лист перед травой, но спустя десять минут с несколько нагловатой улыбкой все же появляется.
– Проходи, Вова, садись, — предлагаю я.
– Я лучше присяду, — язвит он, — сесть-то я всегда успею.
– Ага, — соглашаюсь я. — Но чем раньше, тем лучше. Выходить молодым прикольнее, чем старым пердуном.
Разгуляев проглотил обиду и уселся в кресло напротив.
– Ну, что, Раздолбаев, ты думаешь, я бумажки потерял и все? Типа, ничего у меня нет на тебя? Да забудь, старик. Бумажки мне нужны, когда я в туалете. Я про твои ху… кхе-кхе-кхе… художества из твоих отчетов все понял. Въезжаешь, куда я клоню?
– Пока слабо.
– Ничего, я тебе быстро сейчас перспективы и выкладки обрисую. Начнем, пожалуй, с рекламы. Реклама же у нас двигатель торговли, не правда ли? Вру… кхе-кхе-кхе… врубаешься, Вов?
Разгуляев вопреки моему ожиданию не спешит повиниться передо мной мол, прости, типа бес попутал. Он аккуратно достает из пачки сигареточку и трепетно прикуривает. Только мелкий тремор рук выдает его волнение.
– Я что-то не пойму, об чем речь…
– Речь, Вован, об том, что многочисленные щиты рекламные, про которые ты отчеты в Москву строчил, — это всего-навсего три щита, сфотографированные с разных точек/ракурсов. Сечешь, какими деньгами запахло? Кхе-кхе-кхе… Думал, прокатит такая фишка? Не, друг лихой. Я это еще в Москве обнаружил. То, что часть рекламных средств притырены тобой единолично, как два пальца, которые не вырубишь топором. Прибил ты, по моим подсчетам, порядка полноценного зеленого червонца.
Я говорю это твердо и жестко, словно вбиваю гвозди, испытывая при этом особый, сродни садистскому, кайф. Единственное, что портит впечатление и расхолаживает накал атмосферы, так это мое перманентное покашливание.
