Мухаммед Хайкал - Зейнаб
Хамид умолк. Шейх протянул ему свою руку и произнес несколько слов, объявив себя его дядей с отцовской стороны. Хамид попрощался с ним радостно, в полной уверенности, что сподобился благодати. Он вошел в свою комнату и сел перед окном. Некоторое время он сидел так, ни о чем не думая, на губах его застыла блаженная улыбка.
Но едва только день начал угасать, к Хамиду возвратилась прежняя боль. И прибавились новые страдания: как мог он исповедаться человеку, который не способен понять подобные чувства? На все его слова шейх отвечал только коротким, бессмысленным «да».
Это ли не позор — получить отпущение грехов от такого тупицы! Черт бы побрал этого мошенника… Если бы шейх Масауд находился тут же, Хамид не мог бы поручиться, что не прибьет его. Наконец он опомнился и постарался хоть немного успокоиться. В душе его раскаяние вновь стало бороться со страстью. Грудь его сжималась от боли, а сердце стремилось к возлюбленной. Его губы, опаленные огнем любви, жаждали женских губ, щек, поцелуев. Под низким осенним солнцем умирали поля, а Хамид все вспоминал прежние поцелуи и любовные объятия. Он был полон раскаяния и желания искупить грехи, а чувства в нем пылали, стремясь обрести возлюбленную, которая бы подарила ему счастье. Там, где в борьбу вступают чувства и разум, победа за тем, кому помогает природа.
Ночь раскинула свой шатер, и мир погрузился во тьму. С последним лучом заката слетел на землю нежный ветер. Хамид стоял на пороге своего дома, не зная, что ему делать, какой путь избрать.
Через несколько дней он оставил милую сердцу деревню и уехал в столицу, надеясь там найти утешение для души, успокоение совести и зажить наконец тихой, размеренной жизнью.
Глава II
Через месяц после отъезда Хамида его братья также приехали в Каир. Хамида они дома не застали. Подождали до ужина, но Хамида все не было. Прошли сутки. Ждать дальше было, очевидно, не к чему. Братья встревожились и, расстроенные, послали письмо отцу. Тот сразу же приехал, забросал сыновей вопросами, но так ничего и не узнал. В отчаянии заломив руки, с полными слез глазами, он вошел в комнату сына и сел на диван, горько сетуя на судьбу, принесшую несчастье в их семью. Что с Хамидом? Где он? Может быть, покончил с собой? Но отчего? Ведь, кажется, никакой причины для самоубийства у него не было. Однако он оставил братьев, семью, не сказав никому ни слова…
Все краски мира поблекли в глазах несчастного отца. Душа его разрывалась от горя. Вдруг, обведя глазами комнату, он увидел портрет сына. Юноша смотрел с портрета спокойно и доверчиво. В глазах его не было ни тревоги, ни следов печали. Отец подошел к портрету, пристально вгляделся в него, потом снял со стены, поцеловал и прижал к груди. Но слезы душили его, и, горько рыдая, он опустился на стул.
Однако много ли пользы от тоски и слез? Нужно предпринять розыски. Найти Хамида живым или мертвым. Но прежде чем заявить в полицию, отец решил просмотреть бумаги сына. Среди них оказался конверт, на котором было написано:
«Моему глубокочтимому отцу».
С быстротой молнии он распечатал его и прочитал следующее:
«Моему отцу, матери, моим братьям и семье.
Недавно я исповедовался одному шейху, которого почел за святого. Я думал найти успокоение, но мои страдания и боль только усугубились. Сегодня я открываю свою душу вам — людям, которых я люблю, в надежде, что вы простите несчастного, измученного тягостными думами, который ушел неведомо куда, надеясь обрести утешение. Может быть, когда‑нибудь я еще вернусь к вам, а может быть, эти слова будут последним моим приветом.
Два года тому назад сердце мое настойчиво позвало меня к любви и наслаждениям. Воображению моему рисовались картины цветущих садов, я слышал пение и щебет птиц; кто‑то неведомый открыл мне, как прекрасна может быть женщина, какое счастье ожидает человека в любви. Этот кто‑то нашептывал мне сладкие слова, уверяя, что жизнь без любви тускла и бессмысленна. Я мнил, что это ангел счастья, и рвался навстречу этому счастью, навстречу любимой, со всей страстью юности. Но вокруг царила лишь бесплодная, бескрайняя пустыня, и я ничего не мог в ней найти. Наконец в дальней стороне передо мною, как мираж, возникла девушка. Она была моей двоюродной сестрою. Она обратила на меня свои очи, полные робкой стыдливости. Я вгляделся в них и понял, что девушка эта тоже мечтает встретить преданное сердце. «Два одиноких сердца сблизятся», — сказал я себе. Однако как далеки мечты от действительности! Девушка скрылась в глубине своей темницы, я же был застенчив и довольствовался малым. Лишь в воображении я продолжал рисовать картины счастья и расстилать ковры блаженства.
В нашей деревне я часто бывал среди феллахов. И вдруг встретил однажды среди них девушку, которую небо предназначило быть на земле вестницей любви. Увидит человек эти прекрасные глаза, над которыми дугами изгибаются брови, — и ранят они сильнее стрелы. Ее грудь, угадываемая под широким платьем, рождает в душе томительные желания. У нее тонкая талия, пышные бедра и стройные ноги. А открытый взгляд говорит о чистом, добром сердце. Меня зачаровала ее красота: хотелось ни на минуту не расставаться с ней, не отрываясь смотреть на нее и радоваться жизни. День ото дня это чувство во мне росло. Неодолимая сила влекла туда, где она находилась. Я стал постоянно уходить в поля. Увидя феллахов, я направлялся прямо к ней. Помню, как‑то они переносили кирпич с площадки, где он сушился, и укладывали его в штабеля. Работа эта нехитрая: люди становились между площадкой, где были разложены кирпичи, и штабелями. Феллах, стоявший первым у площадки, бросал кирпич, другой подхватывал его, передавал третьему и так далее, пока кирпич не достигал своего места. Огромной радостью для меня было стоять рядом с той девушкой и ловить кирпичи, которые она бросала. Часто я оставался там до конца рабочего дня. Почему я полюбил эту работу? Потому ли, что ее рука касалась кирпича? А может, потому, что она прижимала кирпич к груди перед тем, как бросить его, и он хранил тепло ее тела? Не знаю. Только мое чувство к двоюродной сестре, которое я называл любовью, было совсем другим. Я лишь хотел всегда находиться рядом с этой девушкой, держать ее за руку и прижимать к груди. Но когда я возвращался домой, я забывал обо всем.
Потом настали иные времена. Приезд Азизы — двоюродной сестры — прервал мои прогулки на поля и дружбу с феллахами. Мое внимание целиком сосредоточилось на Азизе. Я пытался найти какой‑нибудь предлог, чтобы хоть час побыть наедине с любимой. Но такой случай не представлялся, и душа моя попеременно погружалась то в рай надежд, то в ад отчаяния.
Заветной моей мечтой сделалась женитьба, в мечтах я уже видел будущую семейную жизнь с Азизой. Я считал этот брак делом решенным, поскольку еще в детстве думал об этой девушке как о своей невесте.
Я всегда относился к ней с необычайной нежностью. Когда же понял, что мне так и не удастся побыть с ней наедине, то во мне вспыхнул яростный гнев на обычаи нашего общества. Я отвергал все его устои, отрицал все законы. И до сих пор я считаю брак в том виде, как он существует у нас, величайшим позором, я считаю, что брак без любви унизителен, постыден для человека.
Но время неумолимо двигалось вперед. Я изнемогал под натиском черных мыслей и ужасающих кошмаров. Потом наступило забвение. Есть ли хоть что‑нибудь в этом мире, чего не могло бы уничтожить забвение?
Пришла весна, оживила людские сердца и принесла в мир обновление. Пробудила она и мое сердце. Я вспомнил мою феллашку Зейнаб, которая теперь была уже замужем, и мысленно пожелал ей счастья. И снова ко мне вернулись мысли об Азизе. Теперь я думал только о ней, ее одну любил. Я жаждал одного — встречи с нею. Нам удалось обменяться несколькими письмами, после которых наступил долгожданный час свидания. И что же? Этот час прошел в гробовом молчании в тиши безмолвной ночи.
Потом моя двоюродная сестра также вышла замуж, прислав мне на прощание письмо. Печаль овладела мною. Однако вскоре мысли мои вновь обратились к Зейнаб. Мечты о ней заполнили всю мою жизнь, я чуть не сошел с ума. Я решил увидеть ее, прижать к груди, покрыть поцелуями, я был готов на все безумства влюбленного.
Но ничего этого не случилось. Я встретил ее; заговорил о прошлом. Но она напомнила мне о том, что она замужем, и это охладило мой пыл, воздвигло между нами преграду.
Эта встреча добавила страданий моему истерзанному сердцу. Они повергли меня в пучину тоски, добро обратилось для меня во зло, счастье — в горе, надежда — в отчаяние. Ах, если бы в тот миг чья‑то чистая душа открыла мне объятия, где я обрел бы приют и покой! Но я находил утешение только в собственной душе и скрывал свои заботы, хотя это и было двойной пыткой. С каждым часом я страдал все сильнее. И наступил день, когда силы мои иссякли, свет словно померк в очах, я погрузился в бездну отчаяния.
