Мухаммед Хайкал - Зейнаб
Как удивительно устроен человек! Он идет по жизни спокойно и уверенно, руководствуется велением разума, но стоит печали одолеть его, как он падает духом, всего страшится и взывает о помощи к творцу земли и неба. Он кладет земные поклоны, признаваясь в своей слабости и бессилии. А когда чувства приходят в равновесие и жизнь возвращается в обычное русло, к человеку возвращается здравый смысл, и он опять забывает — на время — о высшей силе.
Хамид преклонил колени и долго смотрел на небо — человек, потерпевший кораблекрушение, ищет глазами полоску спасительной суши.
Небо сияло безмятежной голубизной. Его не трогали молитвы, оно оставалось равнодушным к людским несчастьям. Деревенские дома, видные из окна дома Хамида, стоят такие же, как всегда, ничего не изменилось. Меняется только то, что само по себе обладает изменчивостью. Однако человек склонен видеть предметы такими, какими рисуют их его чувства. Вещи имеют радостный вид, если человек смеется и весел, но выглядят грустно и мрачно, если печаль нашла дорогу к его сердцу. Человек полагает, что имеет над ними власть и может распоряжаться ими, но они воздействуют на него в той же мере, что и он на них.
На следующий день в деревню прибыл мудрый шейх Масауд — один из известных святых людей их провинции. Его ждали многочисленные приверженцы. Все выражали радость по поводу прибытия старца. Каждый надеялся сподобиться благодати, поцеловав руку праведника, хотя и опасался, как бы этот просветленный душой не открыл некоторые упущения касательно соблюдения религиозных обрядов. Святого пригласил в деревню шейх Амир, один из самых богатых и родовитых ее жителей, хранитель древних заветов, фанатично преданный своему учителю. Было устроено великолепное угощение. Закололи молоденьких барашков, вытребовали повара из ближайшего городка, дабы тот приготовил пищу для шейха, отрешившегося от бренного мира. Святой занял большую гостиную, выложенную красным кирпичом, расписанным многочисленными рисунками.
У стен стояли диваны и стулья. Народа собралось много. Селяне входили, почтительно кланялись, лобызали руку шейха, а потом занимали свои места. Наконец в гостиной не осталось ни одного свободного стула, многие остались стоять по углам и у дверей, стремясь вобрать в себя благодати от одного лицезрения шейха. Святой изредка шепотом обращался к своим соседям, протягивал руку тем, кто желал к ней приложиться. Иногда он кончиками пальцев касался своих почитателей, призывая на них благословение божье.
Расставили столы. Перед шейхом и окружавшими его знатными людьми поставили подносы с аппетитными блюдами. Хозяин дома занял место рядом со своим гостем, особо предлагая ему каждое блюдо и время от времени прося благословить присутствующих. Он был безмерно рад визиту пречистого шейха и твердил о своей признательности ему. Святой отвечал на все со скромностью, соответствующей его достоинству. Рядом стоял другой, обычный стол, на котором была расставлена простая, обычная пища. Вокруг него расположились бедные феллахи. Если бы у святого шейха была в душе хоть капля совести, его бы замучил стыд: как он, раб аллаха, подвижник, взыскующий блаженства в ином мире, сидит на мягком диване и поглощает изысканные блюда в то время, как эти простодушные труженики теснятся на жесткой циновке и довольствуются подачками с его стола. А если вспомнить его пустой, праздный образ жизни? Он странствует по стране, чтобы сладко есть, пить и пустословить, в то время как феллахи трудятся в поте лица день и ночь и кормят всю страну… Но сомнительно, чтобы в сердце безродного, невежественного самозванца жила совесть. Он промышлял мошенничеством. Проведя в стенах богословского университета Аль — Азхар[31] десять лет, он не научился ничему. Когда он увидел, что на поприще науки успеха ему не добиться, а отец перестал посылать ему деньги, он бросил науку и пошел куда глаза глядят. Нарядился в лохмотья, отпустил волосы, на дикаря стал похож, хотя выдавал себя за святого факира. Однако это занятие не принесло ему хорошего дохода. Тогда он немного отмылся, надел на голову укаль — платок, какой носят бедуины, — и начал проповедовать учение «ал — Умума» — «о родстве по дядьям с отцовской стороны», благо бедняки верят, что у кого нет дяди со стороны отца, то это означает, что сам шайтан ему дядя.
После ужина перед домом старосты совершили зикр — торжественное молебствие. Люди обступили шейха и стали медленно раскачиваться справа налево. Тот громко орал, и крики его напоминали вопли погонщиков верблюдов. Кричал он в такт движениям молящихся. В ночной тиши непрестанно и однообразно звучало имя аллаха. Раскачивание из стороны в сторону и пение все ускорялись, так что разобрать слова молитвы сделалось трудно. Люди пришли в экстаз. Они крутили головами, качались, как пьяные, почти не понимая, что говорят и что делают, а имя аллаха выдыхали из глоток с такой силой и яростью, как будто бросали его в лицо врагам. Ритм движений все ускорялся, и со стороны можно было подумать, что это сборище сумасшедших или пьяных до помрачения рассудка. Голос шейха назойливо звенел в ушах, подхлестывая этих несчастных! Когда кто‑нибудь, теряя рассудок, выкрикивал какие‑то бессмысленные слова, и их подхватывал другой, третий, шейх успокаивал всех своими окриками. Луна взирала на пляску безумцев и спокойно и как бы насмешливо улыбалась. В молчании ночи стоголосое эхо отзывалось протяжным стоном: «Аллах!» Хриплые голоса сотрясали воздух, а небо и земля остались немы: людские молитвы были тщетны.
Когда шейх понял, что силы молящихся истощились, он приказал всем замолчать и выкрикнул одно из имен аллаха. Все подхватили его крик и вскоре вновь пришли в прежнее экстатическое состояние. Тогда шейх выкрикнул другое имя аллаха, потом третье, четвертое. Ночь минула, так и не подарив никому никаких благ. Все разошлись по домам, уповая на то, что когда‑нибудь им воздастся сторицей.
Во время молебствия Хамид сидел в гостиной. Ему очень хотелось присоединиться к молящимся и взывать к аллаху вместе с ними. Может быть, так он искупит свой грех? Хотя в глубине души он был убежден, что приверженность к бесноватому шейху — истинное безумие, однако печаль и страхи последних дней ослабили его волю. Он решил на следующий день пойти к шейху, облобызать его руку и стать его последователем. Да, он исповедуется во всех грехах и облегчит тем самым свои страдания. Завтра же он присоединится к тем, которые боятся, что их дядей окажется шайтан.
На следующий день Хамид отправился к шейху Масауду. Шейх Амир представил его святому и вышел, оставив их вдвоем. Хамид начал исповедоваться:
— У меня есть двоюродная сестра, дочь моего дяди по отцу. Когда мне было лет шесть, все твердили, что я женюсь на ней. Поэтому я относился к ней так, как ни к одной из двоюродных сестер: делился с ней всем и оберегал ее. Однако наступил день, когда нам пришлось расстаться. Я жил надеждой на скорое будущее, когда мы соединимся навеки. Я все время думал о ней и лелеял ее образ в глубине своего сердца. Когда мне исполнилось шестнадцать, во мне вспыхнула страсть — образ любимой преследовал меня долгие ночи. В то время я встретил одну деревенскую девушку — я полагаю, господин шейх, что могу позволить себе не называть ее и не рассказывать о ней подробно.
— Да, да… — пробормотал шейх.
— Ее внешность очаровала и ослепила меня. Она в самом деле была красавицей: огромные черные глаза, щеки цвета чайной розы, стройный стан, тонкая талия, нежные пальцы, приятный голос — все в ней было прекрасно. Но в те дни душа моя была чиста, и даже самая красивая девушка не могла бы легко проникнуть в мое надежно защищенное сердце. Однако если я долго ее не видел, какая‑то необъяснимая сила толкала меня идти на поле, где она работала, помогать ей, а потом возвращаться вместе, болтая обо всем и ни о чем. Настал день, когда эта девушка вышла замуж. Я дал себе обет забыть ее навеки. «Она принадлежит другому. Даже думать о ней непристойно и грешно», — рассуждал я. Я вернулся к мечтам о двоюродной сестре. Мы встретились, обменялись несколькими словами. Казалось, все шло хорошо. Однако вскоре ее выдали замуж за другого. Тогда мною овладела безутешная скорбь. Я пришел в какое‑то странное состояние, непонятное для меня самого. Все вокруг стало мне безразлично, сожаления о прошедшем и мысли о будущем не покидали меня. Этот мнимый покой длился недолго. Недавно со мной случился приступ отвратительной дикости, который и заставил меня тебе исповедоваться. Я почувствовал непреодолимое желание овладеть чужой женой, женой феллаха. Я не боялся людского суда. Но аллах поистине велик! Я овладел собой в тот миг, когда уже погибал…
— Да, да, слушаю тебя…
— Я уже рассказал тебе все, отпусти мне грехи мои, наставь на праведный путь.
