Артуро Перес-Реверте - Терпеливый снайпер
Он отошел к своему рюкзаку и вернулся, неся очередные баллончики. Крупные, яркие, красные, обведенные синими тенями буквы его подписи были дописаны. Оставалось дорисовать значок оптического прицела. Должно быть, подумала я, здорово будет смотреться на этом изгибе тоннеля, в свете фар головного вагона. В поле зрения машиниста граффити останется надолго, да и пассажиры будут потрясены, увидев на стене тоннеля эту сочащуюся алой кровью рану.
– Хочу тебе рассказать одну историю, – решилась я. – О том, что меня сюда привело.
– Историю? – удивленно переспросил он. – О тебе?
– Нет. Об одной девочке, одаренной той самой невинностью чувств, в которую ты не веришь. О девочке, которая трогала мою душу, во что ты тоже не веришь… Хочешь послушать, Снайпер?
– Ну конечно. Выкладывай.
– Девочку звали Лита, и у нее были кроткие глаза. И она верила во все то, во что полагается верить в восемнадцать лет, – в человека, в улыбку детей и дельфинов, в свет, который золотит волосы возлюбленного, в тявканье щенка, который вырастет и станет тебе преданным псом… Нравится портрет, Снайпер?
Он не ответил. Держа по баллончику в каждой руке, он закрашивал белым точку над буквой «i», чтобы потом черным изобразить на ней непреклонный крест снайпера.
– Она была умна и чувствительна, – продолжала я. – Во сне она постанывала иногда, как ребенок, когда приснится кошмар. И, представь себе, она была райтером. Выходила по ночам на улицу, чтобы закрепить попрочнее нежность взгляда, которым окидывала мир. Чтобы оставить в нем свое смиренное имя, ведя борьбу собственную – на свой вкус и лад… Бессчетное множество раз я видела, как она сидит в своей комнате, придумывая новые уличные акции… Листает альбомы с фотографиями «кусков» на бортах вагонов метро и электричек, автобусов и поездов, делает эскизы новых граффити, которыми мечтает покрыть ту или эту стену…
Снова донесся приближающийся грохот. Когда под сводом тоннеля заскользил свет фар, мы укрылись в нише, сели на землю, прижавшись друг к другу.
– Еще сохранились ее тэги, Снайпер. На улицах. Иногда я встречаю их – поблекшие от времени, наполовину замазанные другими граффити. Имя ее – Лита, запомни это.
Рев нарастал. Мощный луч высветил изгиб и буквы на стене. Это ведь не так уж трудно, осенило меня. После наших долгих и поучительных диалогов это совсем не трудно. А может, и без них было бы. Утром за кофе Рыжий Ус сказал мне так: мир полон странных людей. Сунув руку в карман куртки, я дотронулась до холодной стали его ножа. Скользнула большим пальцем, не нажимая, по кнопке на рукояти.
– Прошу тебя, Снайпер, произнеси это имя… Имя безвестной райтерши, которую при жизни ее ты не знал. Произнеси его, пожалуйста.
Полуотвернувшись, он рассеянно взглянул на меня в полумраке. Я вытащила нож, нажала кнопку. Щелчок пружины потонул в громе и грохоте налетающего состава.
– Как ты сказала? Лита?
– Лита.
Ворвавшийся в тоннель поезд уже мчался мимо. Прямоугольники света проносились у нас перед глазами, как ревущие искры. Лицо Снайпера, освещаемое этими беспрерывными, резкими и стремительными вспышками, было повернуто ко мне в профиль. Он повысил голос, чтобы я услышала:
– Лита! – почти закричал он. – А теперь…
Он осекся, когда я всадила ему клинок чуть выше поясницы. Обернулся в недоумении, схватился за спину. Я вытащила нож и ударила снова и на этот раз сделала то, что должна была сделать сразу, – круговым движением кисти повернула лезвие в ране, чтобы ее расширить. Поезд уже удалялся, и в свете фонаря на хвостовом вагоне я увидела выпученные из-под капюшона глаза Снайпера, разинутый в крике рот – может быть, он уже вскрикнул, но я не услышала из-за грохота, а может быть, не успел. Снайпер осел набок, привалился к стене. И все смотрел на меня.
– Да. Лита, – отозвалась я и пристроилась рядом.
Едва ли не с нежностью откинула капюшон с его головы. В полумраке видела белки его широко открытых глаз, как будто устремленных на меня. Изо рта рвался еле слышный, глубокий стон. И звук его был какой-то влажный.
– Я любила эту Литу, – начала я тихо. – Каждый день старалась развернуть ее к себе. Постепенно, потихоньку, тем, что было мне по силам, заменить ее неизбывную печаль… Это горестное отчаяние, время от времени нападавшее на нее, когда ее трогательная невинность бывала предана смутной, зыбкой несправедливостью реальной жизни. Когда она с рюкзаком за спиной бросалась на улицу, а возвращалась на рассвете – усталая, порою счастливая, пропахшая путом и свежей краской. Когда ложилась в постель, где я бессонно поджидала ее прихода, чтобы в очередной раз попытаться завладеть той частью ее существа, которая оставалась для меня недоступна. Но завладеть так и не смогла – или не успела.
Я замолчала и прислушалась, склонив к нему голову. Стон стал более хриплым. Более влажным.
– А знаешь, Снайпер, почему? Почему не успела?
Мне хотелось по-прежнему видеть его глаза, но было слишком темно. А может быть, он их закрыл. Я никогда прежде не видела глаза человека в самый миг смерти.
– Ты затеял дерзкую акцию, Снайпер. Ты спланировал одну из своих интервенций, как ты это называешь. Одну из самых трудных. Как это ты сказал?.. Ах да… Нечто такое, что превращает банальность в высокое искусство. Что придает ему напряжение и силу.
Поезд был уже далеко, и шум его затихал под гулкими сводами тоннеля. Я положила ладонь на лоб неподвижному человеку рядом. И ощутила под пальцами холод и влагу. Из горла по-прежнему шел слабый стон. Приглушенный клекот.
– Что позволит ощутить опасность. Трагизм ситуации. Несущуюся махину в сантиметре от себя.
Снайпер был неподвижен, и я не понимала, слышит ли он меня или уже нет. Я наклонилась к самому его уху:
– Может, ты помнишь склад на площади Кастилии в Мадриде? Помнишь? Несколько лет назад ты устроил там акцию. Одну из первых. Двое погибли – Лита и ее напарник. Сорвались, когда пытались на альпинистских тросах спуститься с крыши и расписать стену. Это ты их туда послал. Чтобы, по твоим же словам, разоблачить противоречия нашего времени.
Я почувствовала, как щиплет у меня глаза, и сморгнула слезу. Помню только одну, эту – крупную, набухшую соленой влагой, неизбежную. Она медленно скатилась до кончика носа и висела там, пока я не смахнула ее пальцами, затянутыми в пахнущий краской латекс.
– Да, ты сотворил настоящее, подлинное искусство… Двое детей разбились всмятку, выполняя твою затею. И сын Бискарруэса. И другие.
Я наклонилась к нему еще ближе, прислушалась. Клекот стих.
– Сколько человек ты угробил, Снайпер? Считал когда-нибудь? Скольким ты пустил пулю в лоб?
И снова дотронулась до его лба. Ледяного, как и раньше, но теперь уже не влажного. На ощупь кожа была не такая, как у живого человека, и я поняла – он и не живой.
– И Лите ты тоже блевал на ее грязное сердце?
Я подняла нож с земли, вытерла лезвие о его одежду. Потом закрыла и положила рядом с ним, вместе с мобильным телефоном.
– Ты и тут ошибся, Снайпер. Ты такой же, как все. – И поднялась, стягивая перчатки. – Это я – убийца.
Две тени ждали меня у дверей будки. Я обнаружила их, когда поднялась по железным ступеням и выбралась наверх, жадно вдыхая свежий ночной воздух.
– Он в тоннеле. Я оставила там включенный телефон, чтобы вам легче было найти.
– Мертв? – спросил Рыжий Ус.
Я не ответила.
– Твою мать… – пробормотала Тощая Рожа.
Пройдя еще два шага, я остановилась в растерянности, пытаясь найти какое-то рациональное объяснение ходу событий. С силой потерла руки, будто кровь Снайпера могла просочиться сквозь латекс. И лишь теперь они у меня задрожали. До сих пор рокотом большого барабана отдавался в ушах грохот поезда. Все казалось мне нереальным. Да не казалось, а было.
– С тобой хотят поговорить, – услышала я голос Рыжего Уса.
И не сразу поняла, о ком идет речь.
– Где он?
– В машине. В конце улицы.
Я ушла. Последнее, что я видела, – как Рыжий Ус лезет в люк, хватаясь за железные поручни, а Тощая Рожа в безмолвном потрясении оборачивается, чтобы снова взглянуть на меня. Я стащила с головы шапку, бросила ее под ноги и неторопливо зашагала по улице. На углу стоял автомобиль с выключенным двигателем – большой темный автомобиль. Возле него маячила тень, внутри – еще чей-то силуэт. Тот, кто стоял, открыл мне дверцу и посторонился. Я упала на мягкое сиденье. В машине пахло хорошей кожей и одеколоном. Профиль Лоренцо Бискарруэса был темней полумрака за открытым окошком.
– Кончено, – сказала я.
Заговорил он не сразу. Молчание длилось почти полминуты.
– Вы уверены?
Я не сочла нужным отвечать на это. А он – настаивать на ответе.
– Расскажите, что там было, – сказал он чуть погодя.
