Алексей Слаповский - Я — не Я
В горле от пережитого волнения пересохло, а тут как раз на пути мороженщик со своим автоматом, рослый плечистый парень с умеренно дебильной мордой, делающий крохотную для своего организма работу: наполнял вафельные стаканчики коричневатой массой, сворачивающейся красивым таким завитком, который Неделину напомнил почему-то говяшку — когда хорошо работает желудок. Мороженщик сунул Неделину стаканчик с прохладной ароматической говяшкой, не глядя сунул, не глядя же раскрыл ладонь, чтобы туда положили деньги. Неделину страшно захотелось плюнуть в эту ладонь, поскольку видел, что парень презирает его, как всякий жулик (а без жульнического интереса такой здоровяга не стал бы тут работать) презирает обжуливаемого, психологически защищая себя от совести и лишних нервов. Но он не плюнул, отсчитал сорок копеек и высыпал на ладонь.
И показалось Неделину, что он идёт сквозь толпу презрения, сквозь строй презрения, сквозь — будто бы — густой туман презрения. Продавщицы и продавцы магазинов, в которые он бездельно заходит, презирают его за то, что у него нет того, что есть у них, молодые люди презирают его за то, что он для них стар, плохо одет, за это же его презирают молодые женщины, о девушках уж не говоря. Неделину казалось, что торопливо идущий человек презирает его за то, что он, задрипанный, фланирует, сиротски облизывая мороженое, и ничего не делает для улучшения своей судьбы, не торопится, — презирает, а в нём самом, может, неосознанный страх: вдруг его дела не нужны, бессмысленны, не лучше ли сбавить шагу, купить тоже мороженое и пройтись спокойно, обратив внимание на природу (потому что дома, и люди, и плиты тротуара — тоже часть природы, и, возможно, пора научиться любоваться окурком на тротуаре так же, как мы любуемся жёлтым цветком на зелёной поляне. Там жёлтое на зелёном, а тут на сером — оранжево-белый цилиндрик — фильтр и собственно окурок). Но нет, надо торопиться, надо всё успеть, поэтому, отмахиваясь от непрошеных мыслей, он и презирает Неделина — наскоро.
Его презирают, казалось Неделину, владельцы машин — когда он подошёл к улице Горького — за то, что он пеший и весь-то его жизненный кайф в том, чтобы поглодать мороженое, у него ведь нет машины, потому что если бы у него была машина, то он ни в коем случае не шёл бы здесь, а обязательно ехал бы с ними в одном потоке на машине, нельзя идти пешком, когда есть машина!
Закрапал дождь, которого давно надо было ожидать, судя по небу, и многие раскрыли над собой зонты, и вот, видит Неделин, они уже презирают тех, у кого нет зонта, а те, у кого нет зонта, сразу каким-то невероятным образом умеют показать на лице, что зонт у них есть, они просто оставили его дома. И только вон тем двоим, которые идут в обнимку, лет восемнадцати, им наплевать на всё, они не хотят стать под навес или в нишу подъезда, они даже хотят вымокнуть. Неделин встал в нишу подъезда, и на лице у него было ясно написано, что зонт у него есть, но он забыл его дома, на самом же деле старый допотопный зонт давно сломан, а новый купить никак не удаётся — то они страшно дороги, то их вообще нет.
Дождь прошёл. Неделин, очень уставший за эти каких-нибудь полчаса, отправился домой, пообещав себе больше носа не высовывать на улицу: хватит, объелся, тошно. И даже не заглянул, как намеревался, в ресторан «Россия», посмотреть, работает ли там ещё голубоглазая певичка Лена. Ну, допустим, работает, что дальше?
Он уходил, он прощался. Было чувство горечи и неудовлетворённости — не из-за того, что не сумел набезобразничать на площади у фонтана, из-за чего-то другого, не сделанного, не совершённого. Вон одинокая женщина стоит у кинотеатра, ждёт начала сеанса, взять и подойти к ней, погладить ладонью голову и сказать, как говорили апостолы: «Радуйся!». Почему нет, почему нельзя? За сумасшедшего примет? А вдруг скажет: «Спасибо!» — и слёзы заблестят на глазах. Неделин остановился перед женщиной. Она посмотрела на него. Неделин поднял руку для ласкового движения. «Лишних билетов нет!» — сказала женщина и отвернулась.
Неделин пошёл дальше.
Проходя мимо подворотни, длинной, как тоннель, сырой и сумрачной, он нагнулся: развязался шнурок — и что-то тревожное услышал из подворотни, посмотрел туда, увидел, как четверо молодых людей прижали к стене паренька и мытарят. Неизвестно, чего они хотели, но явно мытарили, у него был вид затравленный, а у них вкрадчивый, сладострастный, приготавливающийся. Слышалось: «Ребята, ну чего вы… Ребята…» — «Ты постой… Нет, ты постой…» Он посмотрел на Неделина. Неделин испугался: вдруг опять, вдруг переселится? Но тут же стало как-то совестно, он подумал, что если бы стал им, то смотрел бы сейчас вот так же, надеясь на помощь, а этот, глазеющий, счастливый своей свободой, завязал бы шнурок — и мимо, мимо, свободный, не удерживаемой, не унижаемый никем.
Может, этого и не хватало Неделину. Он подбежал, на бегу настраивая себя, подбежал к ним с дикими глазами и закричал, заорал, загайкал: «Аи! Аи! Что делается! Аи! Аи! (У подворотни останавливались люди.) Отдайте человека! — кричал Неделин. — Отдайте мне его! Аи! Караул! — кричал он по-бабьи. — Аи! Не могу! Аи, душа лопнет! Отдайте человека!» — и тянул несчастного к себе, выкрикивая ещё какие-то странные слова, уже видя, что его принимают за сумасшедшего и ещё больше распаляясь от такого доверия, играя действительно сумасшедшего. И он отнял человека, увёл его, они быстро прошли два квартала, а потом паренёк побежал от Неделина — наверное, боясь его не меньше, чем недавних мучителей.
Глава 48
Этот случай Неделина навёл на такую мысль: а не стать ли действительно сумасшедшим, вернее, стать им формально и документально — пока не свихнулся на самом деле?
Ради исполнения этого замысла он специально записался в университетскую библиотеку, взял там книги по психиатрии и стал изучать. Он понял, что полным сумасшедшим представляться трудно, почти невозможно, но достаточно сумасшествия бытового, достаточно, чтобы тебя признали психопатической личностью со склонностью к шизофрении.
Он сказал Елене, что в результате событий, о которых она знает, ему необходимо полечить нервы, она пожала плечами: ладно.
В районной поликлинике Неделин, к своему удивлению, без особого труда получил направление в психоневрологический диспансер, что на улице Тулупной: достаточно было сказать о тяге к самоубийству.
В первый же день имел беседу с лечащим врачом Матвеем Филатовичем, говорил вялым, равнодушным голосом (депрессивное состояние) опять-таки о тяге к самоубийству, о постоянной меланхолии, о тревоге за судьбы мира и цивилизации (навязчивые мысли). Матвей Филатович сказал, что случая Неделина — как раз то, чем он научно занимается, работая над диссертацией, и пообещал ему скорейшее выздоровление.
Неделину стали выдавать какие-то таблетки, наверное, успокоительные или, как сказали его просвещённые соседи по палате, — антидепрессанты. У соседей болезни были схожие, все лечились от нежелания жить, и лишь один, но фамилии Супраков, недужил, наоборот, излишним желанием, которое его измучало.
Сидя вечером на кровати, покачиваясь взад-вперёд, чтоб хоть как-то дать выход внутреннему динамизму, он рассказывает глухим голосом, взволнованно:
Я из анекдота человек, есть анекдот про одного, который курить любит, а я всё люблю, сковородку картошки съем, потом сковородку яичницы съем и ещё хочу, чай с пряниками пью, двадцать пряников с чаем съем, не могу успокоиться! Нить как люблю, в смысле выпить! День пью, два пью, неделю пью, две недели пью, на работу не иду за счёт отгулов… пять раз в реанимацию возили. После этого успокаиваюсь, а через полгода опять. Говорить люблю, час говорю, два говорю, язык уже не ворочается, самому противно, тошнит, — остановиться не могу! Петь люблю! — пока голос не сорвал, не дай Бог с утра замурлыкать, дома пою, на работе пою, таксистом работаю, пою, клиентов пугаю, вожу и пою, ночью даже проснусь — петь охота, не могу, всё, что знаю, спою, заново начинаю!
А женщин, женщин?! — подначивают сопалатники, которые, напичканные лекарствами, интересуются женщинами лишь теоретически.
Супраков даже вскрикивает:
Люблю! Не поверите: в церковь ходил, свечку ставил, Богу говорил: Господи, когда ж я на …сь?!
Ребята, ведь покоя же нет! Увижу — в ней и нет-то ничего, а мне лишь бы грудь, задница и две ноги, — не могу! Прямо падаю, упрашиваю, с ума схожу, изнасиловать готов!
И?
Жалеют пока, уберёгся… Но устал же ведь я! А как работать люблю! — вскрикивает Супраков.
Таксистом, говорю, работаю, по две смены, по три смены, как шальной, было — восемь суток подряд не спал, и всё мне в удовольствие!
Это рвачество, — сказал кто-то.
Нет! — искренне сказал Супраков. — Люблю! Не могу больше, вот — лечиться пришёл. Это же не жизнь! То пью, то работаю, то женщины, на износ, как проклятый, до пенсии не дотяну. Не хочу я этого, хочу как все. Жена уже извелась, я её тоже люблю, перед детьми стыдно!
