Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц
Мать обрадовалась:
– Сгоняй завтра к тётке, отвези подарочек к Новому году.
– Так ведь он когда был-то?
– А ты отвези. Лучше поздно, чем никогда.
Антошка и сама собиралась, но, учуяв в материнской интонации особую, не свойственную ей, просительность, насторожилась.
– А сама-то что?
Мать кашлянула и куда-то в бок пробурчала:
– Да ко мне завтра придти должны.
– Уж не Ёж ли Ежович? Что-то он в гости зачастил. Не кормят его дома, что ли?
Мать сорвалась на крик: "Не твоё собачье дело, – но тут же опять заискивающе спросила, – так отвезёшь?".
Антошка поморщилась, кивнула, но всё ж добавила:
– Только ведь ты весь вечер потом злая будешь. Не пойму я: на кой он тебе сдался? Ладно бы человек был хороший.
Мать невесело усмехнулась:
– Любовь зла, полюбишь и козла.
Странный она человек. Сама пошутила, а на Антошку почему-то обиделась: бросив недомытую посуду, убежала к себе за занавеску, завалилась в платье на кровать и уткнулась носом в ковёр. Вот всегда у них так! То живут душа в душу, то ни с того ни с сего скандал, и весь вечер игра в молчанку. То ли дело, пока баба Вера была жива. При ней мать себе таких фортелей не позволяла. За глаза, конечно, жаловалась, что мол совсем старая со свету сживает, но дома по струночке ходила.
Утром, чуть засветло, в халате и бигудях она принялась сновать из общественной кухни в комнату и обратно, видимо затеяв соорудить что-то грандиозное. Уж она и дверью хлопала, и кастрюлями гремела, где уж тут о дочери подумать? А ведь у той каникулы! Проснувшись, Антошка от обиды даже завтракать не стала: выпила кипячёной водички из нового чайника и вон из дому засобиралась. Ещё с вечера она наметила себе, какое платье надеть, так что сборы заняли не больше пяти минут. В пальто и шапке, но ещё без валенок, стоя перед трюмо на холодном полу в одних капроновых чулочках, у раскрасневшейся зачем-то вбежавшей из коридора матери, она как бы между прочим спросила:
– Мам, можно я твои сапоги надену?
– Это какие?
– Новые.
– Ещё чего! На дворе холодрыга... А, впрочем, валяй, всё одно они на меня не лезут. Надевай и выметайся, чтоб духу твоего дома до шести часов не было.
Приказала и вылетела, как баба Яга на помеле. Даже не попрощалась! Антошка ещё больше насупилась, но с ошмётками пыли и с лета потерянным носком вытянула из-под шифоньера коробку с лакированными, по великому блату раздобытыми сапожками, с трудом натянула их (месяц назад в самый раз были, а сейчас чуть ли не молотком пришлось вбивать) и, пока мать не передумала, выскочила из дому.
Только до остановки добежала – автобус подошёл. Она вознамерилась было юркнуть внутрь и усесться у белого в морозных узорах окошка, как вдруг спохватилась: "Чайник-то дома забыла!". Пришлось обратно плестись, а потом ещё полчаса скакать на остановке с ноги на ногу. Ступни в тесных сапожках так закоченели, что, когда следующий автобус подошёл, она еле-еле смогла взобраться по ступенькам и рухнуть на заднее сидение.
Тут-то из-за спины и донеслось: "Граждане, приготовьте ваши билетики". Стащив варежки зубами, окоченевшими пальцами Антошка пошарила в карманах и обмерла – пусто! Ну конечно, про деньги-то перед отъездом и не вспомнила! От досады её так и подмывало самой себе врезать, как следует. "Неужели сейчас ссадят и снова придётся домой бежать? Еж-то Ежович, небось, уже там! Вечно он с самого утра заявиться норовит. Наверняка жене заливает, что на работе аврал, а сам развалился в кресле, курит свои вонючие сигареты и юркими, как тараканы, глазками шарит по материной спине. А та вся изогнулась, расправляет на столе бабверину крахмальную скатерть и похохатывает. Нет уж! Лучше пешком идти и до смерти замёрзнуть в пути, чем, вернувшись домой, нарваться на её испепеляющий взгляд", – подумала Антошка и осторожно оглянулась.
На переднем сидении мирно пристраивала рядом с собой кошёлки дожидавшаяся вместе с нею автобуса хозяйственная бабуля; в гармошке приплясывал в обнимку с лыжами задубевший от холода физкультурник (ну не Борзов ли? На улице сорок, а ему покататься приспичило); хихикали, исподтишка поглядывая на неё, двое парней со спортивными сумками. "Ясненько, дорогие товарищи, не обманете! Вам голубчикам от силы лет по восемнадцать, а контролёры – костистые, злые пенсионеры в ушанках и драповых пальто с красными повязками на рукаве", – догадалась Антошка и, отвернувшись, как ни в чём ни бывало, стала дуть в оконное стекло, чтобы в оттаявшую дырочку смотреть на оцепеневший от стужи город.
– Девушка! Чайком не угостите, а то так замерзли, что есть хотим, – обратился к ней один из шутников, присаживаясь рядом, и тесня её в глубь сидения.
Антошка не растерялась.
– Я бы с радостью, да к чаю ничего нет.
– А мы с ничевом попьем.
– Ну тогда подставляйте ваши чашки!
Тот, что подсел к ней, оказался парень ничего себе. По виду медведь: косолапый, коренастый, пуговицы от куртеца того и гляди поотскакивают под напором прущих наружу мышц, а глаза ласковые. Слово за слово и Антошка узнала, что зовут его Мишкой, учится он на третьем курсе химического техникума, через полгода получит распределение на местный Хим-дым технологом, но работать начнёт только после армии, потому что в мае ему исполнится восемнадцать лет. Ещё он рассказал, что книжки не уважает, зато любит кино, Высоцкого, спорт, по вольной борьбе у него первый взрослый, а сейчас они с другом Андрейкой едут со стадиона в "Родину", где крутят кино про индейцев и, если она хочет, с радостью возьмут её с собой, потому что она классная девчонка, каких у них в техникуме раз, два и обчёлся.
За разговорами Антошка чуть не пропустила свою остановку. Внутри согрелась, но стоило оказаться на улице, как до костей опять прохватило холодом а, пока бежала до тётьдусиного дома, ноги опять будто сковало ледяными колодками. На звонок дверь ей отворила Эмма Иосифовна.
– Здравствуй Тонечка, а Евдокия Ильинична уехала.
У Антошки сердце оборвалось.
– Куда?
– Вчера телеграмму получила: кто-то из фронтовых подруг умер, так она с вечера, не помню, толи в Подольск, толи в Зарайск уехала.
– А когда вернётся не сказала?
Эмма Иосифовна пожала худенькими плечами.
– У тебя дело к ней?
– Да мать подарок передала.
– Ну так давай, я ей на кухонный стол поставлю.
Антошка хотела попросить Эмму Иосифовну пустить её на полчасика погреться, и та наверняка не отказала бы, но в этот момент за спиной у неё что-то грохнуло, послышался сдавленный крик: "Эмма!", и она метнулась внутрь, по инерции захлопнув за собой дверь.
Сначала Антошка думала, что она тотчас же вернётся, и несколько минут ждала перед захлопнувшейся дверью, но, поняв, что Эмме Иосифовне не до неё, спустилась, на пол лестничного пролёта к батарее и, греясь, стала соображать, к кому бы в гости напроситься. Если бы не мороз и не проклятые сапоги, не о чем было бы беспокоиться. Спокойненько дождалась бы автобуса, доехала зайцем до лесу, погуляла бы, посидела на бережку. Что она раньше так не делала? Но сейчас, когда каждый шаг давался ей с трудом, даже мысль об обратном пути казалась невыносимой. "Может попросить у них пять копеек и какие-нибудь старые валенки до завтра?", – подумала она, вернулась к квартире и только хотела нажать на кнопку звонка, как дверь вдруг сама распахнулась, и Артур, чуть не сбил её с ног.
– Ты что, с ума сошёл?
Он и сам оторопел.
– А тёти Дуси дома нет!
Антошка сделала удивлённые глаза:
– Да? Ну тогда я пошла.
Она кинулась вниз по лестнице и весь обратный путь до остановки себя ругала: "Ну чего я испугалась-то, съел бы он меня, что ли?". Добежав, она оглянулась проверить, не видно ли автобуса, но в двух шагах от себя заметила Артура. Сердце её сначала ухнуло в пятки, а потом шарахнуло видимо куда-то в голову, так как, заметив, что пальто на нём распахнуто, а концы шарфа свисают из кармана, она не придумала ничего лучшего, чем крикнуть:
– А ну застегнись!
Он даже замер от удивления.
– Застегнись говорю!
– Да мне не холодно.
– Ага, а сам дрожит, как цуцик. Хочешь все каникулы с температурой проваляться?
Артур покраснел, но, вынув шарф, принялся наматывать его на худую, от того, казалось, слишком длинную шею, а Антошка, бдительно следя за его движениями, лихорадочно соображала, чтобы ещё сказать.
– Ты случайно не знаешь, какой в "Родине" фильм идёт?
Артур оживился.
– "Золото Маккены", американский, двухсерийный, говорят – классный, я как раз туда еду.
– Я тоже собиралась, да вот деньги забыла, хотела у тётки стрельнуть, а её, как назло, дома нет, – затараторила Антошка, хотя мысль про кино пришла ей в голову секунду назад.
– Поехали, я заплачу. Мне отец на каникулы десятку дал!
Ей хотелось взвизгнуть от радости, но, соблюдая приличия, она лишь пожала плечами.
– Ты не думай, я тебе потом отдам.
– А я и не думаю.
Про холод и боль в ногах Антошка забыла. Одна мысль стучала в висках: что бы ещё такое сказать, чтоб не увязнуть снова в душном, как кошмар, молчании, но в этот миг из-за поворота выползла неуклюжая гусеница автобуса, народ на остановке забеспокоился, Антошка схватила Артура под руку, и вместе их втянуло в туго набитое автобусное нутро.
