Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
— Это как раз то, что мы сделаем, — сказала она мне.
Без излишних жертв началась работа по моему исправлению со строгим графиком. Я решал задачи и готовился к будущей неделе между возней в кровати и материнскими упреками. Если школьные задания были не в порядке или сделаны не вовремя, она меня наказывала запретом на одну субботу за каждые три проступка. Я никогда не превышал двух. Мои изменения стали заметны в колледже.
Тем не менее то, чему она меня научила на практике, было надежным правилом, которое, к сожалению, послужило мне только на последнем курсе средней школы.
Если я был внимателен на занятиях и делал сам задания, вместо того чтобы списывать их у приятелей, я мог быть, будучи хорошо подготовленным, читать по моей прихоти в свободные часы и продолжать собственную жизнь без изнурительных ночных бдений и бесполезных страхов. Благодаря этому магическому рецепту я стал первым на курсе в том 1942 году, получив золотую медаль и почетные дипломы всех видов. Но конфиденциальные благодарности получили врачи за заслугу, что они вылечили меня от сумасшествия. На празднике я понял, что в прошлые годы имелась нездоровая доля цинизма в чувстве благодарности за высокие оценки достоинств, которые не были мне свойственны. В последний год, когда они стали заслуженными, мне показалось честным не благодарить их. Но А ответил от всего сердца поэмой Гильермо Валенсии «Цирк», которую прочитал наизусть полностью без подсказок на финальном мероприятии, пугаясь больше, чем ранний христианин перед львами.
Во время каникул того года я заранее наметил посетить бабушку Транкилину в Аракатаке, но она должна была ехать в Барранкилью, чтобы сделать операцию по поводу катаракты. Радость видеть ее снова усиливалась радостью от словаря дедушки, который она привезла мне в подарок. Она никогда не отдавала себе отчета в том, что теряла зрение, или не хотела признавать это до тех пор, пока уже не смогла передвигаться сама по своей комнате. Операция в больнице де Каридад была быстрой и с хорошим прогнозом. Когда ей сняли бинты, она села на кровати, открыла глаза, сияющие от новой молодости, лицо ее просияло, и она выразила свою радость одним-единственным словом:
— Вижу.
Хирург захотел уточнить, насколько она видела, и она обвела своим новым взглядом комнату и перечислила каждую вещь с восхитительной точностью. Врач замер, затаив дыхание, поскольку только я знал, что вещи, которые перечислила бабушка, были не теми, что находились в больничной палате вокруг нее, а вещи ее спальни в Аракатаке, которые она знала наизусть и в их порядке. Зрение не вернулось к ней уже никогда.
Родители настояли, чтобы я провел каникулы с ними в Сукре и чтобы привез с собой бабушку. Она выглядела намного старше своего возраста и с рассудком в дрейфе, то есть мозгом своим она уже не управляла. Однако красота ее голоса стала более совершенной, и она пела больше и с большим вдохновением, чем когда-либо. Мать заботилась о том, чтобы содержать ее чистой и нарядно одетой, как большую куклу. Было очевидно, что она отдавала себе отчет о мире, но связывала его с прошлым. Особенно радиопередачи, которые разбудили в ней детский интерес. Она узнавала голоса разных дикторов, которых принимала за друзей своей молодости в Риоаче, потому что радио так и не появилось в ее доме в Аракатаке. Возражала или критиковала некоторые комментарии дикторов, обсуждала с ними самые различные темы или корила их в каких-либо грамматических ошибках, словно они находились рядом с ее кроватью, и отказывалась от того, чтобы ей меняли белье, пока они не попрощаются. И тогда она им отвечала со своим хорошим, незапятнанным воспитанием:
— Самой доброй вам ночи, сеньор.
Много тайн о потерянных вещах, сохранившихся секретах или запрещенных вопросах прояснилось в ее монологах: кто вынес спрятанный в бауле водяной насос, который исчез из дома в Аракатаке, кем был на самом деле отец Матильде Сальмоны, братья которого приняли его за другого и застрелили. Не были легкими и мои первые каникулы в Сукре без Мартины Фонсеки, но не было ни малейшей возможности, чтобы она поехала со мной. Одна мысль не видеть ее целых два месяца уже казалась мне нереальной. Но ей — нет. Напротив, когда я затронул эту тему, я понял, что она уже была, как всегда, на три шага впереди меня.
— Я хочу поговорить с тобой об этом, — сказала она мне прямо. — Лучше для нас обоих будет, если ты уедешь учиться в другое место, раз уж мы обезумели от привязанности. Так ты поймешь, что наше настоящее никогда уже не будет тем, чем было.
Я не мог принять ее доводы всерьез.
— Я уезжаю сегодня же и вернусь через три месяца, чтобы остаться с тобой.
Она мне возразила музыкой танго:
— Ха-ха, ха, ха!
Тогда я затвердил, что Мартину было просто убедить, когда она говорила «да», но невозможно, когда она говорила «нет». Поэтому, купаясь в слезах, я поднял перчатку и намеревался стать другим в жизни, которую она задумала для меня: другой город, другой колледж, другие друзья и даже другой способ бытия. Я едва задумывался об этом. Благодаря авторитету моих многих медалей первое, что я сказал отцу с определенной торжественностью, было, что я не вернусь в колледж Святого Иосифа. Ни в Барранкилью.
— Да будет благословен Бог! — сказал он. — Я всегда спрашивал себя, в кого ты пошел такой романтичный, чтобы учиться с иезуитами.
Мама игнорировала замечание.
— Если не там, тогда тебе надо жить в Боготе, — сказала она.
— Тогда он не будет нигде, — тут же возразил отец, — потому что нет денег, необходимых для жизни щеголя.
Это странно, но одна только мысль не продолжать обучение, которая стало мечтой моей жизни, мне показалась тогда невероятной. Вплоть до того, чтобы призвать на помощь мечту, которая всегда казалась мне недостижимой.
— Есть стипендии, — сказал я.
— Очень много, — сказал отец, — но для богатых.
Частью это было верным, но не из-за протекций, а поскольку формальности были сложными, а условия едва обнародованными. Каждый, кто претендовал на стипендию, должен был ехать в Боготу: тысяча километров за восемь дней пути, которые стоили почти столько же, сколько и три месяца в интернате хорошего колледжа. Но даже это могло быть бесполезно. Мать вышла из себя:
— Когда кто-то открывает денежную машину, известно, откуда это начинается, но неизвестно, где заканчивается.
К тому же у меня уже были другие отложенные обязательства. Луис Энрике, которому было на год меньше, чем мне, был записан в две местные школы и обе забросил за несколько месяцев. Маргарита и Аида учились хорошо в монашеских начальных школах, но уже начинали думать о соседнем и менее дорогостоящем для бакалавриата городе. С Густаво, Лихией, Ритой и Хайме не было пока еще срочности, но они росли в угрожающем ритме. Так же как они, трое, которые родились после, относились ко мне как к кому-то, кто всегда приезжал, чтобы уехать.
Это был мой решающий год. Главной притягательностью каждой праздничной повозки были девушки, выбранные благодаря своему изяществу и красоте и одетые как королевы, которые читали наизусть стихи, содержащие намек на символическую войну между двумя половинами городка. Я, все еще наполовину приезжий, пользовался привилегией быть нейтральным, так и держался. В тот год тем не менее я уступил просьбам капитанов Конговео написать им стихи для моей сестры Кармен Росы, которая будет королевой на огромной передвижной платформе. Очарованный, я доставил им удовольствие, но не потерял чувство меры в атаке на противника из-за незнания правил игры. Мне не оставалось другого средства, чтобы исправить недостойный поступок, как прочитать два примиряющих стихотворения: одно, восстанавливающее спокойствие, для красавицы из Конговео, и другое, о примирении, для красавицы из Сулии. Инцидент сделался публичным. Анонимный поэт, едва известный в городке, стал героем дня. Случай представил меня обществу, и я заслужил дружбу обеих группировок. С тех пор мне не хватало времени, чтобы помогать в детских комедиях, благотворительных базарах, вещевых лотереях и даже в составлении речи для одного кандидата в муниципальный совет.
Луис Энрике, который уже проявил себя как вдохновенный гитарист, каким он в конце концов и стал, научил меня играть на маленькой пятиструнной гитаре. С ним и Филадельфо Велильей мы стали королями серенад с главной наградой, заключающейся в том, что некоторые, приветливо принимающие, мгновенно одевались, открывали дом, будили соседок, и мы продолжали праздник до завтрака. В том году группа обогатилась вступлением в нее Хосе Паленсии, внука состоятельного и расточительного землевладельца. Хосе был врожденным музыкантом, способным играть на любом инструменте, который попадал ему в руки. Он обладал фигурой артиста кино и был замечательным танцором, ослепительного интеллекта и судьбой больше вожделенной, чем завидной, в мимолетных и легких любовных приключениях.
