СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий
— Отныне одних блудниц буду рисовать! — огрызнулся Климент.
— Нужны они людям как собаке пятая нога! Тебе надо бы поярче сделать одежду богоматери, тогда купцы валом повалят. Истинная святость в ее лице и материнская ласка... Она у тебя лучше всех получается.
Климента подмывало сказать Савве, что лицо богородицы и блудницы одно и то же, но он сдержался — не хотел осквернять ту, которая взрастила спасителя... Повернувшись спиной к стене, он стал слушать друга. О чем бы ни говорил Савва, он всегда заканчивал своими переживаниями в далёких землях сарацинов. Вот и теперь, постукивая голой пяткой о дощатый пол, он сказал:
— Я говорил тебе как-то, что плакал по женщине и женщина плакала по мне... Послушай. Это было, когда меня разлучили с любимой девушкой. Мы пришли тогда с нею на берег большой реки... Моя далекая страна бескрайня, и реки ее большие, бесконечные... Оставь челн на воде, поднимется ветер — и река может унести тебя до самого Константинополя... Ну, пришли мы с ней, значит, к реке. Она — воды набрать, я — коня напоить, как вдруг из зарослей вербы выскочили человек десять незнакомых мужчин и набросились на нас. Помню, одного я пырнул ножом, он тут же отправился на тот свет. Но много их было, и они связали меня, как барашка. Очнулся, вижу себя на дне лодки, около меня — она, в разорванной одежде, окровавленная: там, в лодке, один на них изнасиловал ее. Как мне хотелось порвать веревки, аж руки посинели, но не удалось; от обиды и бессилия слезы потекли по щекам. С тех пор не видел я ее, да и как мог увидеть? Сделали они свое подлое дело, потом взял ее один и выбросил в реку. Женщина им больше была не нужна. Много раз видел я ее во сие, вчера ночью — тоже. Все приходит и просит прощения за какую-то вину. Ни в чем она не была виновата. Она была хрупкой и нежной, как тростинка, почти ребенок... Очень похожа была на твою богородицу — ну точно как она...
Савва умолк, продолжая равномерно ударять пяткой об пол. Слушая его грустный рассказ, Климент думал о страданиях людей. Есть они у каждого на земле. Но глаза людей по-разному видят мир, и каждый находит именно то, что ему хочется увидеть. В лице богоматери Савва узрел нежные черты той, которую столь трагически потерял. Климент же видел в ней добрую и чистую Ирину, Ирину с белой как снег душой. Вторая Ирина, черная, была среди блудниц, лицом к стене, и там каждый узнал бы ее...
— А по мне сохла дочь моего похитителя, — продолжал Савва. — Хотя эта девушка ни в чем не была виновата, злоба моя была велика, я весь горел жаждой мести. Заметил я, как она на меня смотрит. Принесет всем еды, лучший кусок — мне. Так продолжалось, пока не осталась она как-то дома одна — отец куда-то грабить подался. И пригласила. Утром она была уже женщиной. Но скрыть свои посещения мне не удалось. Однажды меня схватили, когда я как раз вылезал в окно. Шуму было до небес, весь поселок понял, в чем дело. Тогда ее отец пришел ко мне и пожелал, чтобы я женился на ней, заявив, что возвращает мне свободу. Этого-то я и ждал. Он думал, я благодарить его буду, а я отказался. Все были ошарашены моим решением, она — тоже. Отец велел забить меня кнутом на ее глазах. Били. Били, пока она не упала на колени перед ним и не вымолила меня. Она меня вымолила, а я не остался. Смотреть на него, на гиену, не мог, не то что жить с ним под одной крышей... Он продал меня другому, и я собрался уходить из их дома, смотрю — она плачет... Через весь двор шла за мной и плакала... Слезы капали в белый пепел — день был слепяще-жарким, земля обжигала ступни, как в аду... Я даже не обернулся, не помахал рукой. Столько злобы было в душе к ее отцу, к этому пыльному двору с забором в два раза выше меня. Слезы мужчины, брат, как расплавленный свинец, их забыть трудно. Это у женщин глаза на мокром месте...
На сей раз Савва перестал стучать пяткой и не произнес больше ни слова. Климент слушал друга в сумрачной мастерской и думал о дорогах жизни. Ты плачешь по одному, другой — по тебе, и каждый думает, что именно он — обиженный. Где же истина? Разве люди не могут не плакать? За что всевышний столь жестоко карает их? Почему рука человека мучает другого человека? Почему?..
Климент приподнялся, сел рядом с Саввой, похлопал его по широким плечам и достал кремень, огниво, трут. Долго высекал искры, и они, сверкая, уносились в темноту, точно светлячки на крыльях внезапного ветра, прежде чем в помещении приятно запахло горящим трутом. В небольшой очаг, где они обычно раскаляли легкоплавкие металлы, Климент положил измельченный сухой конский навоз и сунул в него горящий трут. Затем долго раздувал жар, прежде чем огонек лизнул его пальцы, озарив вытянутые губы. Скоро и в лампадке весело задрожало пламя.
Все предметы будто ожили и обрели таинственные тени. Савва все еще задумчиво молчал. Климент подсел к нему и, положив ему на плечо руку, сказал:
— Никуда не может человек спрятаться от себя. Не было бы воспоминаний, было бы легко. Выскочишь из одного дня — и в другой, осталось ли что позади — не помнишь. Не-ет. Идет за тобой твоя дорога, всю ее видишь, плохое и хорошее, и если плохого больше, как на твоей. — прощай покой, не сможешь ты жить как люди — ровно и без волнений.
— Ни у кого нет покоя, Климент, — печально произнес Савва. — Если живешь близко к земле, горе тебе. Если наверху — там такая теснота, такая толчея, что только и дрожат, как бы не сорваться. Нет, покоя и тут нет.
— Ты прав, — ответил Климент. — Я думал, что хоть патриархам-то хорошо живется, близко к небу, но им тоже не позавидуешь. Я слышал в придорожной лавке, что Варда уже в Игнатия метит... Сказать, что ли, Константину? Если свергнут патриарха, того и гляди наши святоши набросятся на братьев!
— Скажи, — посоветовал Савва. — Пусть знают. Третьего дня я слыхал, Пахомий говорил, что патриарх поручил Константину книгу какую-то на абасгский переписывать... Если разделаются с Игнатием, могут напакостить братьям, чтобы угодить новому владыке. Пусть они знают, как лучше. Только правда ли все это?
— Правда, — сказал послушник. — Аргирис Мегавулус выболтал старому купцу.
— Ну, если Аргирис, значит, правда. Ему только гадости подавай. Обязательно предупреди!
Климент ничего не сказал, но решил, что чуть свет пойдет к братьям.
13
Борис велел затопить баню, нагреть воды и в ожидании, пока все будет готово, прилег отдохнуть на расписное деревянное ложе. Жара, пыль, тряска на коне пропитали его огромной усталостью, и он мечтал о бане. В дороге и сейчас, прежде чем разошлись по покоям, чувствовал Борис, что сестра неотступно наблюдает за ним, с трепетом ждет разговора. Он хотел выяснить ее намерения как сторонницы новой веры, она хотела понять, что он думает о ней. Борис уже знал, что женщины часто беседуют с Кременой, что она по утрам и вечерам молится своему богу, что она дала зарок не выходить замуж по законам предков. Кроме того, его смутила ее просьба оставить при ней пленного византийца Мефодия — чтоб было с кем беседовать. Так она сказала матери, и так мать передала сыну. Хан выполнил желание сестры. Этот византиец оказался чудесным живописцем, и Борис послал его в Преслав украсить охотничьими сценами один из залов дворца. Времени, конечно, не было заглянуть туда и посмотреть на его работу, думал заехать теперь, а заодно и сестре показать новый город. Столько времени прошло с тех пор, как она вернулась, а ему все было недосуг; стоило, стоило показать ей, что в государстве предков тоже строится кое-что, не уступающее Константинополю. Борис гордился новым городом, медленно вырастающим на берегу Тичи. Вместо птичьих, голосов там днем и ночью слышен стук каменщиков, перекличка надзирателей, скрип тяжелых телег, груженных балками и камнями. У хана были две любимые дороги: в Брегалу и в Преслав. Они всегда услаждали его душу. Мысли веселели, лицо светлело, улыбка не сходила с его уст. Прекрасными, манящими были поездки в эти места, и он сгорал от нетерпения поскорее попасть в Брегалу с ее белыми монастырями, тихим небом, голубым, как глаза славян, и в Преслав — город весь на камня, дорогой его сердцу, как собственное дитя... Когда ему было не по себе, когда устало опускались плечи под грузом дел, то стоило подумать о поездке в Брегалу или Преслав, и изнурение улетучивалось. Тревожили его и отношения с империей: мирные переговоры давно завершились, а все еще что-то не было доведено до конца. В Царьграде шла непрерывная борьба. Переговоры начала императрица Феодора, после ее устранения их вели Михаил и кесарь Варда. Договорились об обмене пленными, но так и не уточнили границы, остались спорные земли и крепости, существующие в обоих договорах, — настоящее яблоко раздора. Это яблоко стало зреть с тех пор, как хан Аспарух, основоположник Старого и Нового Онголов, решил потягаться с самим василевсом; ныне оно вполне созрело и стало камнем преткновения — ни тот ни другой властелин ничего не уступали, боясь показаться слабыми, а потому договор подписали, не обозначив пограничной линии. Борис не обманывал себя, что неопределенность продлится вечно. Византия хотела выиграть время, чтобы уладить отношения с сарацинами. Византийские правители этого не скрывали, болгары не делали вид, будто этого не знают. Если уж так надо — пусть так и будет!
