Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени
– Героин,– поправляет Генри.– В общем, тут «Television», Ричард Хелл, «Voidoids» и Патти Смит.
– «Talking Heads»,– добавляю я.
– Хм. Не знаю. Ты думаешь, они правда панки?
– Они там были.
– Хорошо,– Генри добавляет их в список.– «Talking Heads». Итак, потом мы переходим в Англию…
– Я думал, панки появились в Лондоне, – говорит Бобби.
– Нет, конечно, – отвечает Генри, отодвигая свой стол.– Некоторые, включая меня, полагают, что панки – просто последнее проявление этого духа, чувства, знаешь, что все вокруг неправильно и все настолько плохо, что единственное, что мы можем сделать, это просто повторять: «К черту», снова и снова, очень громко, пока кто-нибудь нас не остановит.
– Да, — тихо говорит Бобби, его лицо светится почти религиозным жаром под взлохмаченными волосами.– Да.
– Ты разлагаешь мальчишку, – говорю я Генри.
– О, он бы и так туда попал, без меня. Разве нет?
– Я пытаюсь, но это нелегко здесь.
– Я это ценю,– говорит Генри. И продолжает список.
Я смотрю через его плечо. «Sex Pistols», «The Clash», «Gang of Four», «Buzzcocks», «Dead Kennedys», «X», «The Mekons», «The Raincoats», «The Dead Boys», «New Order», «The Smiths», Лора Логик, «The Au Pairs», «Big Black», «PIL», «The Pixies», «The Breeders», «Sonic Youth»…
– Генри, они не смогут ничего из этого найти здесь.
Он кивает и быстро записывает внизу страницы номер телефона и адрес «Винтедж-Винила».
– У вас магнитофон есть?
– У родителей есть, – отвечает Бобби. Генри морщится.
– А что тебе действительно нравится? – спрашиваю я Джоди.
Мне кажется, что она выпала из разговора во время ритуала зарождения мужской дружбы между Генри и Бобби.
– Принс,– признается она.
Мы с Генри одновременно выкрикиваем: «Ух ты!» – и я начинаю во весь голос петь «1999». Генри подскакивает, и мы начинаем шуметь и греметь всем подряд на кухне. Лаура слышит нас, выбегает поставить кассету, и все начинают танцевать.
ГЕНРИ: Мы едем обратно от Лауры.
– Что ты молчишь? – спрашивает Клэр.
– Я думаю об этих ребятах. Младенцах-панках.
– Да уж. И что?
– Я пытался понять, что могло заставить того парня…
– Бобби.
– …Бобби – резко повернуть, подсесть на музыку, которая была написана в тот год, когда он родился…
– Ну, мне «битлы» очень нравились,– замечает Клэр. – Они распались за год до моего рождения.
– Да, ну и все же почему? В смысле, тебе нужно было тащиться от «Depeche Mode», или Стинга, или еще кого-нибудь. Бобби и его подруга хотят вырядиться почуднее, должны слушать «The Cure», но вместо этого ударились в панк, хотя они ничего об этом не знают…
– Уверена, основная причина – позлить родителей. Лаура рассказывала, что отец не разрешает Джоди выходить в таком виде из дома. Она кладет все в рюкзак и переодевается в женском туалете в школе, – говорит Клэр.
– Но именно так все и поступали, тогда, раньше. В смысле, это полностью провозглашает твой индивидуализм, это я понимаю, но зачем отправляться за ним в семьдесят седьмой год? Им следовало заворачиваться во фланелевые пледы.
– Какое тебе дело? – спрашивает Клэр.
– Это меня угнетает. Напоминает, что мое время умерло, и не просто умерло, а уже забыто. Ничего из этого больше не гоняют по радио, и я не могу понять почему. Как будто этого никогда не было. Поэтому я так радуюсь, когда вижу, что дети притворяются панками. Я не хочу, чтобы это исчезло без следа.
– Ну, ты всегда можешь вернуться назад. Большинство людей привязано к настоящему; ты же можешь возвращаться туда снова и снова.
– Просто грустно, Клэр, – отвечаю я, подумав. – Даже когда со мной случается что-то классное, например, я попадаю на концерт, который никогда не увижу снова – может, потому что группа распалась или кто-то умер, – мне грустно оттого, что я знаю, что произойдет.
– Но как это отличается от всего остального в твоей жизни?
– Никак.
Мы подъезжаем к частной дороге, ведущей к дому Клэр. Сворачиваем.
– Генри?
– Да?
– Если бы ты мог остановиться сейчас… если бы ты мог больше не перемещаться во времени, и без последствий для себя, ты бы это сделал?
– Остался бы и все равно встретил тебя?
– Ты уже встретил меня.
– Да, я бы остался.
Я смотрю на Клэр, в темноте машины кажущуюся призраком.
– Было бы забавно, – говорит она. – Я бы хранила все воспоминания, которые ты бы никогда не разделил. Это было бы как – то есть это так и есть, — как будто живешь с человеком, лишившимся памяти. У меня все время такое чувство, с того момента, как мы встретились здесь.
– Значит, в будущем ты сможешь наблюдать, как я барахтаюсь в каждом куске воспоминаний, пока не соберу их все. Полный набор, – смеюсь я.
– Думаю, да, – улыбается Клэр. Она подъезжает и поворачивает перед домом. – Дом, милый дом.
Позднее, после того как мы забрались наверх и разбрелись по своим комнатам, я надел пижаму, почистил зубы, проскользнул в комнату Клэр, не забыв запереть замок, и мы согрелись в ее узкой постели, она шепчет:
– Я не хочу, чтобы ты это пропустил.
– Что пропустил?
– Все то, что случилось. Когда я была маленькой. В смысле, пока это случилось только наполовину, потому что тебя там еще не было. Вот когда ты там побываешь, все будет настоящим.
– Я уже в пути.
Я пробегаю пальцами по ее животику, вниз, провожу между ног. Клэр вскрикивает.
– Молчи.
– У тебя рука ледяная.
– Извини.
Мы занимаемся любовью осторожно, тихо. Когда я наконец кончаю, напряжение такое, что у меня начинает жутко болеть голова, и я пугаюсь, что исчезну, но нет. Вместо этого я лежу в объятиях Клэр, оцепенев от боли. Клэр храпит, тихо и нежно, и ощущение такое, что через мою голову проползает бульдозер. Я хочу в свою кровать, в свою квартиру. Дом, милый дом. В гостях хорошо, а дома лучше. Приведите меня домой, дороги. Дом там, где твое сердце. Но мое сердце здесь. Значит, я дома. Клэр вздыхает, поворачивает голову и затихает. Привет, дорогая, я дома. Я дома.
КЛЭР: Чистое, холодное утро. Завтрак съеден. Вещи уже в машине. Марк и Шэрон уже уехали с папой в аэропорт в Каламазу. Генри в зале прощается с Алисией; я бегу наверх в комнату мамы.
– О, уже так поздно? – спрашивает она, увидев меня в пальто и ботинках. – Я думала, вы останетесь на обед.
Мама сидит за столом, как всегда заваленным обрывками бумаги, исчерканными ее экстравагантным почерком.
– Над чем ты работаешь?
Что бы это ни было, там полно вычеркнутых слов и бездумных каракулей.
Мама переворачивает страницу текстом вниз. Она очень ревностно скрывает свои творения.
– Ни над чем. Это стихотворение о саде под снегом. Ничего хорошего не выходит. – Мама встает и идет к окну.– Странно, что стихотворения никогда не бывают так же хороши, как настоящий сад. По крайней мере, мои стихи.
Я не могу ничего ответить, потому что мама никогда не давала мне прочитать ничего из написанного. И поэтому я говорю:
– Сад прекрасный.
Она отмахивается от комплимента. Похвала ничего не значит для мамы, она ей не верит. Только критика может окрасить ее щеки румянцем или привлечь ее внимание. Если бы я сказала что-нибудь пренебрежительное, она бы запомнила навсегда. Наступает неловкая пауза. Я понимаю, что она ждет, когда я уйду, чтобы продолжить писать.
– Пока, мама, – говорю я, целую ее холодную щеку и убегаю.
ГЕНРИ: Мы едем уже около часа. На протяжении нескольких миль дорогу обрамляли елки; теперь мы едем по равнине, полной изгородей из колючей проволоки. За это время никто из нас не произнес ни слова. Как только я замечаю, что эта тишина неспроста, решаю что-нибудь сказать.
– Было не так плохо.
Голос у меня слишком жизнерадостный, слишком громкий в маленькой машине. Клэр не отвечает, и я смотрю на нее. Она плачет, слезы бегут по ее щекам, она ведет машину и делает вид, что все в порядке. Я никогда раньше не видел, чтобы она плакала, и эти стоические тихие слезы убивают меня.
– Клэр. Клэр, может… может, на минутку остановимся?
Не глядя на меня, она притормаживает, съезжает на обочину и останавливается. Мы где-то в Индиане. Небо голубое, на поле в стороне от дороги полно ворон. Клэр упирается лбом в руль и длинно всхлипывает.
– Клэр. – Я разговариваю с ее затылком. – Клэр, извини. Это… я что-то испортил? Что случилось? Я…
– Дело не в тебе, – говорит она из-под покрывала из волос.
Мы сидим так несколько минут.
– В чем тогда дело?
Клэр качает головой, я сижу и смотрю на нее. Наконец набираюсь мужества и дотрагиваюсь до нее. Глажу по волосам, чувствуя через плотные мерцающие локоны вздрагивающие плечи. Она поворачивается, я неловко обнимаю ее, и она плачет навзрыд, содрогаясь всем телом.
Наконец она затихает. Потом говорит:
– Черт бы побрал маму!
Позже мы стоит в пробке на Дэн-Райан-экспресс-вей, слушаем Ирму Томас.
– Генри? Все было… было плохо?
– Ты о чем? – спрашиваю я, думая, что это она про свои слезы.
