Ирина Маленко - Совьетика
– Идет, – сказал Ойшин как-то тускло, – Я тоже устал.
Мы не стали даже зажигать свет в каюте – свалились на кровать словно два снопа в августовском поле. Как были и в чем были.
Ойшин молчал.
– Ну, начинай!- не выдержала я.
– Что начинать?
– Говорить, конечно.
– А если мне хочется не говорить, а реветь в три ручья, а не получается, да и по статусу не положено – ведь я мужчина? – сказал Ойшин так тихо, что я его с трудом расслышала.
– Что, так плохо?- посочувствовала я.
– Да, так плохо…
– Ну, тогда… Я не знаю… – и я осторожно погладила его по голове, как маленького, внутренне ужасаясь собственному поступку.
– Спасибо, – сказал Ойшин и молча уткнулся носом мне в волосы. Я невольно со всей эмоциональной силой ощутила, насколько ему было грустно. Через пять минут мы уже спали как убитые.
– Знаешь, мне кажется, что настоящая Ирландия умерла вместе с фермером Фрэнком, – успела сказать еще я. Сама не знаю, почему я сказала именно это. Мысли у меня путались, и язык ворочался с трудом. Последнее, что я услышала до того, как меня сморило, был ответ Ойшина:
– Неправда. Ведь есть еще я….
…Но наутро Ойшин не стал ничего мне рассказывать. Мы просто подхватили свой скромный багаж и покинули борт «Эсперансы» когда еще только-только начинало светать, на небе еще светились последние звезды (Фидельчик, который у меня истинный «жаворонок», обычно просыпаясь на рассвете, просил меня такие звезды «потушить»!), на море был отлив, а на других яхтах все, нагулявшись за ночь, крепко спали…
Вечером того же дня мы вернулись на Кюрасао.
****
..Июль прошел, и закончился август – самый жаркий на Кюрасао месяц; наступил сентябрь, а мы все еще так и не продвинулись ни на шаг в выяснении того, что же готовится за высокими воротами американской базы. Все мое существо к тому времени уже было настолько захвачено решением поставленной перед нами задачи, что у меня не оставалось сил ни на какие другие мысли. И даже тот факт, что письма от Ри Рана в привезенном от Сирше конверте снова не оказалось, на этот раз не вывел меня из равновесия.
Да, когда я обнаружила, что так горячо ожидаемого мною листочка в конверте нет, я почувствовала острый укол в сердце. Да, на сердце у меня теперь была постоянная глубокая печаль при одном только воспоминании о тех веселых черных глазах и о глуховатом низком голосе, а еще больше – при мысли о наших общих с ним мечтах и планах на будущее. Но раскисать сейчас было ну просто никак нельзя. «Вот выполним с тобой боевой приказ, Лизавета…» – а тогда уже будем и плакать в подушку…
«В конце концов, может быть, он мне только привиделся»,- уговаривала я себя в те редкие минуты, когда отогнать подобные мысли мне не удавалось никакими стараниями. Ведь такие люди бывают, наверное, только в сказках. Такие страны, как его, бывают только в мечтах. Так уговаривала я себя, закусив губы. У Ри Рана могла быть тысяча причин, чтобы передумать . И жизненные обстоятельства могли измениться за полтора года до неузнаваемости, и в конце концов, грубо говоря, «с глаз долой- из сердца вон»…. Дело-то житейское, как сказал бы Карлсон. Но в последнее мне все-таки никак не верилось. Ведь Ри Ран-то для меня тоже давно уже «с глаз долой», а вот «из сердца вон» все никак не получается, даже когда я сама хочу этого, чтобы не так сильно переживать, когда наконец узнаю причину его молчания… Со слов мамы в письме, кстати, было трудно что-либо понять. Она писала, что видеть Ри Рана они стали реже – потому, что он занят на работе, но дочки его заходят к ним по-прежнему так же часто: взяли своего рода шефство над моими хлопцами, обучают их премудростям корейского языка, а Лизу в свободное время выводят погулять в парк – под руки, с двух сторон… Я же говорила, что в Корее не пропадешь! Это тебе не «хождения по мукам» с больным ребенком по европейским больницам…
…В конце концов, может быть, он действительно просто очень занят на работе! И разве это не моя собственная мама говорила, что «нормальные мужики писем не пишут»? С такими мыслями я обычно засыпала.
Ойшин тоже справился к тому времени уже со своей печалью, причина которой так и осталась мне неизвестной. По крайней мере, внешне справился точно, а что там творилось у него в душе, я угадывать не берусь. Всем известно, что чужая душа – потемки.
… Теперь я не пропускала ни одного мероприятия, связанного с натовской военщиной на острове. Я посещала все vormingsbijeenkomsten- так по-голландски назывались занятия по подготовке новоприбывших на Кюрасао военных к культурным различиям между здешними традициями и привычным им мирком (кто бы меня поучил таким вещам, когда я еще только готовилась выйти замуж за Сонни!) и к природе острова и к работе в тропическом климате. Всматривалась в эти новые лица, надеясь выявить того человека, который прибыл сюда специально для осуществления намеченной провокации. Ездила на морпеховские совместные с американцами учения. На стрельбище в Вакаву, где приходилось часами сидеть при жаре в 40 градусов, высунув язык. Ездила в аэропорт со всей группой – провожать обратно в Голландию тех, кто отслужил свой на Кюрасао срок (провожать американцев было сложнее – они улетали домой прямо с базы, на собственном военном транспорте). У голландцев подобные проводы именовались «Hato- biertje ».
Однажды вечером в конце сентября я отправилась на очередное «Hato-biertje» (это был вечерний рейс) и с удивлением заметила в группе провожающих Зину. Хотя мероприятие оно было чисто голландское. Впрочем, тут же выяснилось, почему она была тут: в Голландию провожали Гербена. Зина выглядела безутешной.
Мы сидели в баре в аэропорту Хато, где было прохладно от кондиционеров и потому прохладность пива не производила такого сильного впечатления, как снаружи. До отлета самолета Гербена оставалось еще часа два: голландцы любят все делать с запасом. Разговор шел обо всем и ни о чем: дежурный разговор о том, какая сейчас погода в Амстердаме, и как Гербена ждет невеста в родном Олдензаале (ага, теперь понятно, почему Зина так расстроена!) Полковник Ветерхолт, видя, что я почти не прикасаюсь к пиву, заказал для меня какой-то одному ему ведомый коктейль. Я рассеянно отпила из бокала, чтобы его не обижать – и у меня внутри все загорелось. «На вкус это лисий яд. Впрочем, тебе самой лучше знать, что ты туда подсыпала….»
– Ой! Закусить дайте чем-нибудь, скорее! – задыхалась я.
Полковник сам не на шутку перепугался и подал мне первое, что попалось ему под руку – большой спелый мандарин. Мандарины на Кюрасао редкость – не в том плане, что их нельзя найти в магазинах,а в том, что там они не растут, это фрукт субтропический. Мандарин оказался для меня спасением, горло жечь тут же перестало. Шкурка снялась с него так легко и была такая толстая и сочная, что мне вдруг ужасно захотелось выгрызть ее белую мякоть изнутри – как дома в детстве. Так я и сделала. Запахло Новым годом. Я повеселела.
– Чему Вы так радуетесь? – прошипела Зина. На этот раз она была одета не в американскую форму, а в красивое облегающее мини-платье: видно, взяла по такому случаю увольнительную. – Тому, что уезжает Гербен? Напрасно…
– Господи, да я и не думала про Вашего Гербена!- совершенно искренне сказала я, – Бог с Вами, милая. Мне что, больше думать не о чем? И вообще, оставьте Вы меня в покое. Знаете, есть такая классная антильская карнавальная песня…
И я пропела ей первый куплет этой песни из репертуара арубанской группы «Куа-си», благо она была на английском языке, и ее не надо было для Зины даже переводить:
Man I am so tired,
So tired from this,
Get off me back,
Please let me live,
I have enough,
Enough of your fire,
You keep moving down,
I keep getting higher.
Я тогда еще сама не знала, насколько пророческими окажутся эти слова.
Я думала, что на этом наш с ней разговор закончился. Но я ошибалась – он еще только начинался…
… Гербен улетел. На прощание он даже не поцеловал Зину и вообще делал вид, что знаком с нею лишь шапочно; видно, бонус у него давно уже выветрился. Пока я приводила себя в порядок в туалете – голова у меня все еще покруживалась, и это с одного-то глотка, а надо было вести машину до дома, – все провожающие разошлись.
Наверно, все-таки лучше будет взять такси. Безопаснее. Но на выходе из аэропорта меня встретила на своем джипе Зина.
– Мне очень надо с Вами поговорить, – сказала она неожиданно серьезно.
– Неужели о Гербене? – отшутилась я, – Да не бойтесь, я же сказала Вам, что никому не расскажу про Ваши бонусы. У меня есть дела поважнее.
– Я так и думала, что поважнее, – загадочно сказала Зина, – Нет, не о Гербене. Но мне надо сказать Вам что-то очень важное. Проедемся со мной до Вестпюнта, а? Поговорим. А потом я отвезу Вас обратно в Бандарибу.
Кюрасао делится условно на две части: Бандарибу – западное его побережье и Бандабау – восточную часть, где находится и Виллемстад. Про себя я отметила, что Зина сказала именно Бандабау, а не «домой». Я еще не поняла, что она замыслила, но шестым чувством почувствовала, что дело пахнет керосином. Только если бы я отказалась с нею поехать, было бы еще хуже. Я решила выяснить, в чем же все-таки дело, а заодно протянуть время. Может быть, это просто какие-нибудь очередные ее женские глупости.
