Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
— Волка?
— На комплимент напрашиваешься? Волка следует заслужить.
— Когда перейдете к боевым действиям, дашь мне знать, Владлен. Правда, что твое настоящее имя не Владимир, но Владлен, что значит Владимир Ленин?
— Кто тебе такую хуйню сказал, Эд? Кто бы ни был, передай этому типу, что он достукается до пиздюлей, если будет продолжать распускать подобные слухи… А насчет боевых действий — я надеюсь, ты будешь с нами, когда наступят серьезные времена…
— Если решите захватывать Центральное телевидение, бери меня с собой. Только чтобы мне дали особое пятиминутное выступление.
— Ты бы еще деньгами запросил. А чтобы ты сказал, если бы тебе дали пять минут на телевидении?
— Я бы, как крестьянин из анекдота, закричал: «Караул! Спасите!»
— А если серьезно?
Революционер надел залоснившийся пиджак и завершил таким образом свой туалет.
— Если серьезно, я бы сказал… — Поэт откашливается. — Люди! Хватит требовать все более высокого уровня жизни. Пора остановиться. Земля перенаселена уже сейчас, и ей все труднее удовлетворять ваши аппетиты. Положим конец прогрессу! Еще бы я выступил против равенства…
Поэт по-ораторски вздымает руку.
— Признаем наконец справедливую несправедливость природы, граждане, — все мы рождены биологически неравными. Слесарь и пекарь — помните, что ваш вклад в общечеловеческую деятельность — ничтожен, и вы не по праву притязаете на блага, которых требуете. Образумьтесь, граждане! Перестанем высасывать и без того истощенную планету нашу, как яйцо через соломинку. Умерьте аппетиты, направьте ваши энергии на цели нематериальные! Человечество — ты преследуешь ложные цели!
Революционер смеется.
— Работяга выругается и выключит телевизор.
— Ну и мудак будет. Впрочем, он и есть.
— А ты тщеславен, Эд! Тебе хочется, чтоб тебя видела вся страна!
— Тщеславие тут ни при чем… Я видел однажды документальные кадры. В какой-то латиноамериканской стране ребята-герильерос захватили телевизионную станцию. Как раз в момент передачи новостей. Диктор сидит, читает по бумажке, вдруг выстрелы, стук дверей, шаги… Сбоку откуда-то выбегает небритый парень в берете с автоматом и начинает: «Амигос!..» Дальше я ничего не понял, но здорово… Парень спешит, глотает слова. Щетина, берет… Автомат, между прочим, наш, советский, «калашников-47». Из таких отцовские солдатики на стрельбище палили, а я в гимнастерке до пят рядом сидел. Здорово!
— Чего хорошего? Если Софья Васильевна такую фильму крутанула, значит, это коммунистические блядские повстанцы захватили власть в еще одной латиноамериканской стране. Скоро приступят к построению лагерей.
— Не захватили, увы. Экран вдруг сделался черным, и только звук еще работал, и из темноты, приближаясь, слышны были выстрелы и крики по-испански… Повод же, по какому героизм проявлен, Володя, несущественен. Нацисты, всеми огаженные, потому как побежденных пинать легко, тоже подвиги совершали. Дивизии СС были составлены не из трусов, дорогой товарищ, чтобы сейчас ни говорили. Героизм никакого отношения к системам и теориям не имеет. Героизм персонален. Героизм — это шило в жопе, это презрение к собственной смерти.
— Каша у тебя в голове. Нацисты, герильерос, автоматы Калашникова… Вы, теперешнее поколение, удивительно незрелы. Я в твоем возрасте…
— Знаю. Сидел в лагере, баланду хавал, испражнялся в парашу, носил зэковский бушлат и все такое прочее… Кто тебя просил жить такой жизнью?
Революционер даже краснеет от злости. Может быть, ему хочется дать бледному пииту по его наглой современной физиономии. Он открывает рот, но, не найдя слов, лишь возмущенно выругивается:
— Еб твою, «племя младое, незнакомое»!
— Сомнение! Да здравствует сомнение! Скажем «нет» заблуждениям и шаблонам нашего времени!
В дверь стучат.
— Заказчица. Из журнала «Смена». Вынужден тебя оставить.
— У фокусника научился благим матом орать. Его тлетворное стесинское влияние чувствуется! — кричит Революционер вслед поэту.
2
Не так много видов людей существует. В этом портной убедился раньше, чем поэт. Заказчицу, посланную ему художником Зуйковым, можно объединить в одну группу с Нелей, и Ирой, и «женой» Женей Берман. Девочка секретарского типа. Нельзя назвать ее некрасивой, но ничего особенного… Брюки. Куртка. Сумка через плечо. Курносый нос, длинное лицо, волосы светлые и короткие. Грудей нет. Или есть, но недоразвитые…
Анна Моисеевна, сославшись на недомогание, осталась в постели, потому приходится принимать заказчицу в комнате Революционера.
— Володя, вынужден тебя потревожить. Анна лежит, можно я обмеряю девушку на твоей территории?
— То ты грубишь, то вдруг ведешь себя так, как будто готовишься к поступлению в институт международных отношений. Что за дипломатия. В любом случае я сваливаю через несколько минут.
Однако, взглянув на Светлану, так зовут заказчицу, Революционер не торопится исчезать.
— Светлана работает в журнале «Смена». Владимир — мой приятель, — представляет стороны портной.
Революционер чуть ли не расшаркивается, смущенно похохатывает, как-то даже унизительно сгибается, протягивая девушке руку. Эд усаживает девушку на стул, рассматривает принесенную ею ткань, раздвигает и соединяет молнию (с тех пор как несколько молний сломалось тотчас же после получения заказчиками брюк, он сложил с себя ответственность и требует, чтобы молнии поставляли заказчики). Автоматически исполняя профессиональную церемонию, он достает блокнот, записывает во главе листа имя девушки и дату: девятнадцатое мая 1969 года.
— Какая у вас странная квартира. — Светлана осматривается.
— Странная в положительном смысле или в отрицательном? — Эд вешает сантиметр на шею. Портной должен носить сантиметр именно таким образом. Интересно, бывший портным в Америке Троцкий так же вешал его, как галстук?
— Странная — что в школе. И вообще. Крыльцо. Ступени. Деревянные сени. Как в деревенском доме. И это в самом центре Москвы…
— Встаньте, пожалуйста! Увы, квартира не моя, приятеля. Однако я бы от такой не отказался… Где вы хотите, чтоб начинались ваши брюки? На талии? На бедрах? — Портной опускается на колени рядом с девушкой.
— А как сейчас модно?
— Я вам советую, чтоб они начинались вот здесь! — Сдернув с шеи сантиметр, прикладывает его к бедру Светланы.
— Хорошо. Пусть будет здесь. Вы лучше знаете. Зуйков сказал мне, что вы еще пишете стихи. Что вы очень хороший поэт. Правда?
— Пишет. Днями и ночами. — Революционер стоит у стола, трется о него задницей. Судя по его физиономии, девушка ему понравилась. «Вообще, какова сексуальная жизнь Революционера? — задумывается Эд. — У Стесина есть Зайка, у Алейникова — Наташа, у Морозова — Аллочка, даже приезжающий Горб всегда является к Алейникову с девушками. Революционер же, кажется, „дрочит“, как грубо выразился однажды Сундуков. Сидя в тюрьме, он не научился обращаться с девушками?»
— Мы все пишем. — Эд решает снизить становящуюся возвышенной беседу. Он все же немного стесняется странного смешения двух своих профессий.
— Владимир тоже пишет. Работает в трудном жанре перевертня. Знаете, как Хлебников — «Кони… Кони, топот, инок». С какой стороны ни читай — тот же текст получается…
— Ну, я дилетант по сравнению с тобой. Я перевертнями не торгую. Я для себя, для услаждения души, так сказать, стараюсь. Света, хотите купить книгу Лимонова?
— Вы издаетесь? — Девушка глядит на портного с уважением. — Зуйков мне не сказал…
— Какой там… Самиздат делаю. Печатаю на машинке в шести экземплярах. Пятьдесят стихотворений в книжке. Переплет из картона. Пробиваю шилом шесть дырок. Три проволочных скрепки в каждую, и шесть книжек готовы.
— Пять рублей штука. Больше, чем за сборник Александра Блока берет. Даже толстенный «Сельвинский» в серии «Библиотека поэта» стоит меньше.
Революционер доволен, нашел тему, чтобы задержаться в квартире. Может быть, думает он, удастся заклеить заказчицу поэта.
