Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
— Волоо-дяя! Я ухожу! — кричит Наташа. Но не уходит.
«Вагричу придется нелегко», — думает поэт. Володька выше его и тяжелее. Другая весовая категория.
— Вольной борьбой, говоришь, занимался?! — Тяжело дыша, красными глазами исподлобья Алейников глядит на Баха и вдруг резко рвет его на себя. Бах удерживается на ногах, но оба они, не в силах остановиться, врезаются в стол с фруктами и напитками. Хлипкий стол падает. Вместе с ним, хрустя и раскалываясь об пол, летят стаканы, бокалы, пустые бутылки. Ворошилов прыгает сзади на Алейникова, Морозов — на Баха. Но все разночинцы выпили изрядное количество алкоголя, потому им не удается оторвать противников друг от друга. Зато теперь уже четыре туши произвольно мечутся по комнате, повинуясь более всего ревности криворожца.
— Я ж вам казав, не зможете! — переходит Алейников на украинский. — Я силен, как Вий!
Алейников почему-то надувает щеки, может быть, чтобы стать похожим на известного гоголевского персонажа, обитателя подземных глубин. На одной руке у него повис Бах, на другой — Морозов, а сзади на спине — Ворошилов.
— Володяяяя! — кричит Наташа.
— Эд! Ну их на хуй с их шутками, нужно это прекратить!
Новобрачный, доселе отсутствовавший, вновь появился в комнате. Он, кажется, выходил во двор потискать соседку Аллочку.
— Им что, пиздюкам, а для нас, если явятся мусора, все это может плохо кончиться. Один паспорт на двоих…
— Хуй ты их теперь остановишь!
Он почему-то ждет опасности не от милиции, но со стороны папы Бермана. Что подумает папа Берман, очевидно, в ужасе проснувшийся на бухгалтерском ложе в соседней комнате. Не пропишет еще Савенко у себя. Решит не прописать, и все тут! Эд выбегает к группе и хватает за пиджак первого попавшегося — Ворошилова.
— Игорь, хоть ты-то будь умнее! Отлепись, еб твою мать! Прекратите!
— Иди на хуй, Лимоныч, прекрати сам! Твой Бах, сука, меня укусил…
В военном диком танце мужская часть гостей, включая даже трезвого Стесина, перекатывается стаей собак по квартире. В глубине стаи — туша большого зверя Алейникова, но лишь на мгновение можно увидеть его заднюю или переднюю лапу или копыто. Каждый мужчина орет свое воинственное ругательство или бормочет его. Они еще не соскочили с острия бритвенного лезвия, отделяющего шутливые, пусть и грубые, военные игры от мордобоя, но еще мгновение — и это произойдет.
— Прекратите драку, пидарасы! Остановитесь! — орет Эд.
Возвышенный поэт с миндалем в сердце, несколько художников и упоенно бьющая в чей-то зад ногой Неля не обращают на него никакого внимания. Рывки, сопения, ругательства и крики, все чаще отмечающие боль.
— Возьми стул и стулом их… — спокойно говорит Мишка. — Бери который полегче, венский…
— А-ааааааааа! — орет поэт и, взмахнув стулом, обрушивает его на хребты друзей-нонконформистов. Мишка не орет, но тоже взял стул и машет своим молча.
Первым приходит в себя Стесин.
— Ты что, охуел, рванина, Лимоныч! Ты что делаешь? Мы сейчас тебе таких пиздюлей вваляем! Ты мне ребро сломал, сука такая!
— Не ори, Талик. Вы, бляди, мне что, разницу делаете? Вы напились и деретесь, вам все похуй. А нам с Мишкой не похуй. Если сейчас мусора придут, ты соображаешь, что будет?!
— Ты прав. Напились как свиньи. И меня трезвого втянули. — Стесин трогает уши. Не отклеились ли. Приглаживает волосы.
Держась за бедро, проталкивается к другу Бах. Рубашка на нем разорвана.
— Ты что, охуел совсем, Эд? Друг, называется. Ты меня так стулом пизданул в бедро, у меня искры из глаз посыпались. А если бы по голове?
— Я старался не по голове. Больше никогда с вами дела не буду иметь. Безответственные вы люди. Драку устроили. Вы же мне обещали…
— Да мы что, мы ничего… Это Вовик. Вовик, ты зачем дерешься? — Сундуков подает руку сидящему на полу Алейникову. — Вставай, Вовик. Драться нехорошо, дети!
— Мы не дрались, мы боролись. — Алейников встает.
— Ну да, боролись, — ухмыляется Преображенский. — Еще минута — и стали бы друг другу физиономии чистить.
— Володька! — Наташа проходит сквозь толпу к мужу. — Я хочу тебе сказать, что ты говно, Володька! — Она поворачивается и уходит к двери. Открывает ее рывком и удаляется, стуча каблуками по старому паркету коридора.
— Масенькая… Постой, не сердись… Наташа, я тебе все объясню! — Алейников мечется по комнате, ища пиджак, и не найдя, убегает, на ходу заправляя рубашку в брюки.
— А где моя Ирка? Никто не видел Ирку? — Бах тревожно озирается.
— Ира ушла. — Возникшая из комнаты родителей Женя прижимает к груди новобрачный венчик. — Папа сказал, чтобы все ушли. Вы буйные, не умеете себя вести на свадьбе. Уходите. У меня брачная ночь! — Женя косенько щурит глазки. Она совсем не зла, улыбается, но, по-видимому, очень пьяна.
— Помочь тебе убрать, Женька? — Счастливо воссоединившиеся лесбиянки обнялись.
— Оставьте, девочки. Мама завтра все уберет. Мама хорошая. Мама меня любит.
— Помоги мне, Ирочка? — Сундуков тянется к девчонке, как бы грозя схватить ее несколькими руками Шивы.
Морозов везет Ворошилова к себе. Они остаются на Цветном, лишь перейдя на другую сторону ловить такси. Стесин с Сундуковым сопровождают Анну и Эда до Колхозной площади.
— Пока, рванина! Ну у тебя и воспитание, — кричит Сундуков, очевидно, не растративший всех своих сил. — Эх ты, Ендик! Кто же тебя научил друзей стульями бить, морковка?
— Правильно сделал… — бурчит уставший, поскучневший Стесин. — Друзья нажрались как свиньи… Пока, Лимоныч. Заходи. Я тебе еще заказчиков на той неделе подброшу. Циркач один просил брюки. Обезьянок тренирует.
— Эд, давай возьмем такси, а? — Анна даже спотыкается несколько раз. Чтобы показать, как она устала.
— Ну да, а завтра будем сидеть голодными?
— Ты забыл, что мы приглашены к Славе. У него и поедим.
— К Славе мы едем вечером. И что ты у него поешь? Бутербродов с гашеной известью?
— Слава сказал, Губанов приедет. Для Губанова Лия приготовит что-нибудь вкусное.
— Слушай, перестань ныть… Пятьсот метров осталось.
В окнах директорской квартиры темно. Когда они проходят по коридору, из комнаты Революционера слышен крепкий храп. Революционер, должно быть, уставший за день от разрушения Софьи Васильевны, перемежает длинные трели с коротким подхрапом.
Часть вторая
1
— Ты бы уж делал гимнастику под какую-нибудь антисоветскую музыку.
Поэт стоит в дверях и с удивлением наблюдает голого по пояс Революционера. Согнувшись, Революционер пытается дотянуться кончиками пальцев до босой ноги.
Окно в школьный двор распахнуто. Во дворе солнечно. Два подростка, сидя на бревнах, лениво плюют на дверь школьного сарая.
Революционер, тяжело дыша, наклоняется к кушеровскому старому приемнику, стоящему в углу на полу. Убавляет звук до едва слышного шуршания.
— Антисоветской музыки не существует в природе.
— А «Боже, царя храни!»?
— Монархический гимн.
— Как же вы, политики, без гимна живете?
— Ну вот ты и придумай нам гимн, поэт.
— Вы уж как-нибудь сами. Переложите на музыку первые десять строчек «В круге первом».
— Остряк-самоучка… Где вчера шлялись? — Покончив с укреплением организма, Революционер тотчас переходит к его разрушению. Садится на подоконник и начинает сворачивать цигарку.
