Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич
Уже не один раз задавала себе этот вопрос и всякий раз не могла на него ответить, потому что не загадывала — на сколько времени хватит ей сил, чтобы тянуть лямку, к которой никогда не примеривалась, даже во сне такое не могло присниться: магазин, налоговая, бандиты, черный нал, безнал, навар, кидалово… И самое главное — кутерьме этой ни конца, ни края не видно, будто к горизонту бежишь, а он все отодвигается и отодвигается.
— Ладно, рассопливилась… — Вслух сказала самой себе и резко поднялась из-за стола.
Надо было жить дальше.
Остаток дня прошел в обычной суете, а вечером, уже перед сном, когда после душа наконец-то добралась до постели и свалилась на нее, словно подрубленная, вспыхнуло в памяти, будто выключатель щелкнул, и осветилось…
Господи!
Да неужели все это было так недавно? Кажется, протяни руку — и дотронешься, ведь ничего не забылось, все помнится.
Маленькая комнатка в общежитии на первом этаже, где проживали семейные пары; старый диван, стол, застеленный клеенкой и заставленный молочными бутылочками для Сашки, детская кроватка в углу, шкаф и книжная полка, прибитая к стене, — вот и все пространство семейной жизни. Не повернуться. Но это молодых нисколько не тяготило, они воспринимали такое положение, как должное, да и стоило ли обращать внимание на такие мелочи, если владело ими совсем иное — они были счастливыми. Безоглядно счастливыми. Ведь только что Сашка начал ползать, но не вперед, а назад, пыхтел, старался и недовольно мотал головой, когда они пытались поменять ему курс движения. Смеялись, глядя на своего первенца, и от этого смеха расширялось махонькое пространство комнатки, становилось большим, как жизнь.
Приехали поглядеть на внука родители Алексея. Свалили в углу кошели с гостинцами, и свекровь решительно принялась все переставлять и передвигать в комнатке по-своему. А Татьяну с Алексеем отправила погулять. И нисколько было не обидно — ни капельки. Она же из лучших чувств й побуждений. Пусть передвигает и переставляет. А они — в город, по которому почти год не ходили вдвоем. Оказывается, это тоже счастье. Держаться за руки, идти по тротуару, смотреть на прохожих и прищуриваться от удовольствия, когда светит уже усталое после лета сентябрьское солнце.
Свернули на тропинку, чтобы посидеть в парке, и на тропинке этой нашли пятьдесят рублей. Одной, зелененькой бумажкой. И начали хохотать, как ненормальные, нет, не от радости, а от удивительного совпадения: утром Татьяна посетовала, что осталась у них только последняя пятерка, вот приедут родители Алексея, надо же их угостить… И как делить эту пятерку, она ума не приложит. Алексей заверил, что деньги он найдет, а на вопрос: где? — как всегда, коротко ответил: в Караганде. Это значило, что займет у кого-нибудь до зарплаты. И вот нашлись деньги, даже ближе, чем в Караганде.
— Я первый увидел, значит, они мои, значит, имею право распоряжаться как хочу. Вопросов не задавать, не вякать, не ахать и строго следовать за мной
И потащил ее в кафе «Аэлита». Татьяна пыталась остановить, говорила, что там очень дорого, но Алексей ее не слушал. Чуть не силком усадил за столик, заказал шампанское, конфеты, пирожное и смотрел на нее такими глазами… Какое же это счастье, когда на тебя так смотрят! После кафе они снова пошли в парк и там, на шаткой скамейке в дальнем углу, целовались взахлеб, до тех пор, пока не опомнились и не огляделись вокруг. Увидели, что наступают сумерки, спохватились, что пора возвращаться домой, и побежали, не размыкая крепко сведенных рук.
Теперь смешно — пятьдесят рублей, теперь она могла бы целиком кафе откупить хоть на сутки, да только смотреть там на нее, как смотрел Алексей, никто не будет.
Татьяна выла в подушку и шептала:
— Прости, Лешенька, прости… Приеду к тебе, обязательно приеду и расскажу… Я так много рассказать хочу…
Фрэди, разбрызгивая слюну, метался возле дивана, слышал ее голос и отрывисто гавкал, словно спрашивал: да чего случилось-то?
Случилось…
Наревевшись, Татьяна сползла с дивана, как побитая, нашла бутылку коньяка, набухала в фужер и махом, без передышки, выпила. Сидела, оглушенная, и понимала, что никакого облегчения не наступит, хоть до самого дна выхлестывай пузатую бутыль. Подвинула телефон, по памяти набрала московский номер и долго слушала короткие гудки — телефон был занят. Осторожно положила трубку, закурила и попыталась представить — чем они сейчас занимаются, Сашка и Нинка? Болтают с кем-то по телефону или уже разговаривают о чем-то своем? Может, ее вспоминают? Навряд ли… Там, в Москве, у сына и дочери шла своя жизнь, и в этой жизни, молодой и веселой, для матери оставалось совсем немного места: привет, привет, у нас все нормально, деньжат подкинь, так все дорого…
Снова подняла трубку, набрала номер. На этот раз отозвались, и Татьяна услышала громкую музыку, шум многолюдья и лишь после этого различила голос сына:
Алло, маманя, салют! Да нормальный шум, с ребятами собрались потусоваться. Нинки нет, она еще не приехала, в киношку с подруганками собиралась. Скоро будет. Чего ей передать?
— Привет передай. Ладно, я завтра перезвоню.
— О кэй!
И — гудки. Холодные, далекие, чужие.
А так хотелось поговорить по душам, хоть с кем-нибудь, поговорить и поплакаться, пожаловаться, уткнувшись в плечо. Татьяна легла на диван, закрылась с головой одеялом, долго не могла уснуть и все обещала Алексею, что обязательно приедет на могилу, может быть, даже завтра и соберется.
Но рано утром позвонила бухгалтер и огорошила:
— Татьяна Леонидовна, у меня подружка в налоговой, ну, вы знаете, она приходила, мы еще одевали ее, шепнула тихонько — завтра проверка к нам идет, а у нас…
— Ясно. Скоро буду.
Собиралась, как солдат по тревоге. И скоро уже торопливо шла к своему магазину, минуя открывающиеся ларьки, торговок с тележками, которые тащили свою поклажу, направляясь к вокзалу, мимо серых нахохленных домов, мимо бетонного забора, закрывавшего недостроенное здание, где на кирпичах уже росла трава, и невольно читала размашистую надпись, намалеванную на этом заборе: «Дешевле — только даром! Приворот, карма, удача в бизнесе, исцеление от болезней, возвращение любимых, а также исполнение всех желаний».
Вот если бы поверить в это дурацкое объявление на заборе, тогда и надежда бы появилась, хоть какая-нибудь, но Татьяна не верила и твердо была убеждена, что чудес в нынешней жизни нет и в будущем не предвидится. А будет вот эта серая реальность, тяжелая, как конская лямка. Крепкая настолько, что вырваться из нее нельзя и убежать невозможно.
25
Хрустели под ногами высохшие угли. Светлана старалась ходить осторожно, но они все равно хрустели. Ходила она кругами по пожарищу своего дома, время от времени наклонялась, разгребала угли и пепел, но найти ничего не могла, да и не знала — что она на самом деле ищет. Ночной пожар, похороны Сергея так ее оглушили, что даже счет суткам потеряла, и время для нее, как будто остановилось и замерло. Утро, вечер, ночь — все смешалось, она их не разделяла, и казалось ей, что длится один долгий-долгий, бесконечный день.
Под горелой головешкой неожиданно что-то блеснуло. Светлана сдвинула головешку в сторону и у видела, что это бусы. Они лежали раньше в железной коробочке, от огня и жара коробочка скукожилась, крышка от нее отскочила, а вот бусы остались целыми и даже поблескивали. Этот блеск посреди сплошной черноты так удивил, что долго стояла в растерянности, смотрела и никак не могла осмелиться, чтобы наклониться и поднять бусы, будто ожидала от них какой-то опасности. Затем, одолевая непонятную боязнь, наклонилась и подняла, обтерла подолом кофточки, и они засияли под полуденным солнцем, как новые. Осторожно повесила бусы на шею, огладила их двумя руками и поняла, что даже заплакать сил у нее не осталось.
— Мама, ты опять здесь?! Мы же договорились с тобой! Не ходи сюда больше! — От громкого голоса дочери Светлана вздрогнула, обернулась и тихо, почти шепотом повинилась:
