Андрей Столяров - Не знает заката
«О, Ленинград, земля пустая / И нелюбезная народу!.. / Здесь мутят черти из Китая / В каналах медленную воду»…
«И, друг друга обняв, мы забыли, / Что нам звездный шептал алфавит. / Из забвенья, тумана и пыли / Наша бедная жизнь состоит. / Из печали, греха, покаянья, / Из любви, покаянья, греха, / Из объятия тьмы и сиянья / В еле бьющемся сердце стиха»…
«Петербургский дождь – это отражение арок и колоннад в мокром асфальте. Сырой петербургский туман – это фантасмагория архитектурных громад, выплывающих из неведомого, колеблющихся на грани небытия. Осенние листья – это томящая душу печальная красота старых дворцовых парков, с графикой черных стволов, разламывающих контуры далей. Белые ночи – это силуэты шпилей и куполов на золотом, будто перенесенном с византийских икон, тающем фоне. В этом строго-изящном соединении искусственного с естественным ощутима феноменология петербургского духа. Она легка и воздушна, словно подчинена какому-то божественному смычку. Сердце, прельщенное им, начинает изливаться звуками, словами и красками. Так дух творящий, не иссякая, самовоспроизводит себя»…
«Именно здесь, в Петербурге, необычайное сочетание явленного и тайного, феноменального с ноуменальным, созерцаемого с непостижимым насыщено такой энергетикой, которая потрясает слабый человеческий разум»…
«Петербург, лежащий пред нами, казалось бы, как на ладони, предстает загадочной „вещью в себе“, недоступным для усилий рассудка явлением. Мы догадываемся, что его тайная суть выражена эстетикой волшебства. И потому иногда нас посещают догадки иного рода. Каким-то внутренним чувством мы ощущаем вдруг, что суть эта сама по себе отнюдь не прекрасна: есть в ней нечто такое, о чем мы ранее не подозревали, нечто холодящее душу, ввергающее ее в состояние ужаса. И тогда, затронутые этой тревожной сутью, мы предпринимаем попытки постичь то, что в принципе непостижимо»…
Собственно, ничего неожиданного для меня в этих заметках не было. О Петербурге действительно существует огромная, практически необозримая литература – от популярных статей и эссе до серьезных научных исследований. Даже простое перечисление их заняло бы, вероятно, сотню страниц. И в подавляющем большинстве, какую бы тему ни затрагивал автор, из каких бы мировоззренческих постулатов он ни выводил свой дискурс, рано или поздно всплывают в текстах одни и те же устойчивые выражения: «душа Петербурга», «мистика Петербурга», «петербургская метафизика», «петербургский феномен». В свое время и я увлекался выписыванием подобных цитат. Это тоже одно из обманчивых петербургских видений. Тайна, заключенная в городе, кажется такой близкой, такой доступной, такой простой, что возникает чувство, будто бы проникнуть в нее не составляет труда: еще пара книг, еще несколько литературных обзоров, еще одна монография, и все станет изумительно ясным: рассеется пелена, поймешь умом то, что уже давно чувствуешь сердцем. И вот книги прочитаны, выписками, цитатами, соображениями заполнены две толстых тетради, изучена далеко не одна монография, а тайна, как тайной была, так и осталась. К разгадке не приблизился ни на шаг. Впрочем, ничего удивительного. Метафизика потому и названа метафизикой, что не переводится ни в какие логические конструкты. Умом ее постигнуть нельзя. Это источник любой религии, любого искусства, любой философии. Залог того, что у мира не существует границ. И если когда-нибудь это трансцендентное измерение, этот «бог» для одних и «непознанное» для других, все же будет исчерпано, если разум, бесконечно расширившись, поглотит эту метафизическую вертикаль, то и жизнь тогда, вероятно, перестанет быть жизнью, превратившись в механику, все траектории которой известны заранее. Правда, сейчас я воспринимал это немного иначе. В плеске дождя, в грохоте низвергающейся на улицы темной воды слышались угрожающие обертоны. Они как будто предупреждали меня, что я попал в ситуацию, справиться с которой, скорее всего, не сумею. Тайна города действительно существует. Это не вымысел, не спекуляции философствующих чудаков. Я уже прикоснулся к ней, почуял вокруг потустороннюю дрожь и теперь продвигаюсь все дальше в необратимо меняющуюся реальность. Это смертельно опасно. Каждый мой следующий шаг может оказаться последним. Вот, что я различал в шуме дождя. А с другой стороны, мне точно так же было понятно, что остановиться уже нельзя. Я этот последний свой шаг все равно сделаю. Опасно – не опасно, рискованно – не рискованно, но я пройду сквозь завесу, скрывающую неведомое. Будь, что будет. Так, вероятно, Колумб отплывал от побережья Испании в даль океана, так, вероятно, Амундсен пробивался к полюсу сквозь ослепительные льды и торосы. Смешно, конечно, но я сейчас чувствовал то же самое. Флаг уже был поднят на мачте. Паруса – наполнены ветром надежды. Я уже принял решение. И никакой будущий мрак, никакие дождевые нашептывания не имели надо мной власти.
Разбудил меня телефонный звонок. Я, как очумелый, скатился с тахты, куда вчера, на исходе ночи все же перебрался из кресла, и, пытаясь дотянуться до трубки, забарабанил пальцами по краю столика.
Звонила, разумеется, Светка. Я, как обычно, даже не нажав еще кнопку ответа, уже твердо знал, что это – она. Какая-то загадочная аномалия. Вроде бы вызов ее, кстати, не высвечиваемый на экранчике, ничем не должен был отличаться от десятков и сотен других, ведь их формирует одно и то же акустическое устройство, а вот, поди ж ты, звучит как-то иначе. В звонках Светки всегда чувствуется тревога. Звуки будто пульсируют, готовые лопнуть, раздуваются, мелко дрожат, вынуждая меня в панике хватать трубку. Светка точно боится, что я ей не отвечу, и не отвечу уже никогда, сколько ни набирай этот номер. Она мне сама как-то в этом призналась – сказала, что когда меня рядом нет, у нее подскакивает температура, она ничем не способна заняться, все проваливается куда-то: вдруг – ты ушел, тебя больше не будет. Успокаивается лишь тогда, когда я оказываюсь в пределах видимости… Не смейся, пожалуйста, это серьезно…
Сейчас она была именно в таком состоянии. А когда Светка в таком состоянии, ей лучше не возражать. Я это уже хорошо усвоил. И потому, повалившись все в то же кресло, покорно претерпевал шквал упреков, не уступающих по интенсивности недавнему ливню.
Одновременно я узнавал о себе много нового. Оказалось что я – законченный эгоист, эгоист природный, патологический, которого уже ничто не исправит, эгоист, даже сам не осознающий своего эгоизма, погруженный в себя настолько, что все другое отодвигается куда-то на задний план. Оказалось, что Светка для меня давно уже ничего не значит, так – прислуга, помощник по решению бытовых проблем, я о ней даже в принципе никогда не думаю, а если думаю, то, разумеется, лишь в последнюю очередь. Оказалось также, что вчера она звонила мне допоздна: в девять вечера, в десять, в одиннадцать, в полночь, в час ночи. Почему у тебя отключен сотовый телефон? Хотела позвонить еще в три часа, потом махнула рукой. Чем ты там вообще занимаешься? С девками гуляешь? Одолели воспоминания детства? А я тут с ума схожу! Два дня, как уехал, ни одного слова…
В общем, я был заклеймен, уничтожен, низведен до положения отщепенца, морально разоблачен, выставлен у позорного столба, и лишь после того, как глубина моего нравственного падения получила исчерпывающую характеристику, мне было милостиво разрешено пробормотать что-то в свое оправдание.
Впрочем, все мои доводы были тут же отвергнуты.
– Обязан был позвонить!.. Нет, я же в самом деле волнуюсь!..
И далее мне было объяснено, что, разумеется, никакими чрезвычайными обстоятельствами подобное поведение оправдано быть не может, все, закончено, прощения мне не заслужить теперь во веки веков, однако крохотный шанс у меня все-таки есть: если я всю свою жизнь, буквально с этой секунды, целиком и полностью, не рассуждая, посвящу ей, Светке, то, может быть, когда-нибудь, лет через двадцать, она, так уж и быть, подумает о том, чтобы смягчить приговор. Так что, не трать времени, начинай. А вообще я должен теперь звонить ей три раза в день – утром, днем, вечером, не отговариваясь никакой занятостью.
– Хочу тебя видеть, – сказала Светка. – Видеть, чувствовать, осязать… Стукнуть тебя по затылку… Устроить тебе грандиозный скандал… Возвращайся… Скорее, скорее…
На том мы и расстались.
Еще несколько мгновений у меня было горячо в сердце. Телефонные разговоры со Светкой почти всегда действуют на меня подобным образом. Есть в них, помимо обычного женского беспокойства, что-то такое, без чего трудно жить. Ведь восемь миллионов людей в Москве: умных – глупых, красивых – уродливых, богатых – бедных, а все равно – для нее нет никого, кроме меня. И с другой стороны, восемь миллионов людей в Москве: симпатичных – отталкивающих, разговорчивых – молчаливых, порядочных или не очень, а все равно – для меня тоже нет никого, кроме нее. Вот это, наверное. То, что из накрапывающей простудной Москвы протянулась ниточка в летнюю духоту Петербурга. И пока эта ниточка дрожит и натягивается, пока она звенит и трепещет, заставляя сердце биться быстрее, я чувствую, что еще существую, что я жив, что я есть, что я – не бесплотная тень, блуждающая во мраке.
