Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный
— Еще? — Он засунул мне руку между ног. Отвечать не требовалось, он все понял без слов.
Я ехала в город, думая, что слетела с катушек из-за того, что у меня давно не было секса. Челищев просто стал фаллоимитатором. Или я извращенка. Никто не может хотеть секса с ископаемой мерзостью, а я хотела только что. Именно. Не просто давала. Хотела!
— Повторим в следующие выходные, — утвердил Челищев.
— Нет, — не сразу отозвалась я. — Скучно.
И рассмеялась. Высокомерно и злобно. Я смеялась над собой, Челищев решил, что над ним. Потому я вскоре получила место начальника отдела. Место Семиной. Как сверхурочные. Мне даже не нужно было просить. Все образовалось само собой. Удобоваримый повод для ухода Семиной нашелся к концу следующего финансового года. Она завалила основной проект, еле выйдя на шестьдесят процентов. Этого хэд не прощал никогда.
Я давно знала, месть существует сама по себе. Иногда ее подталкивает сама жертва. Не надо даже руки марать. Вот так!
Глава 17
Дверь в дом открылась, и в прихожую ворвалась моя дочь вместе с мартовским ветром. С запахом распустившихся шишечек вербы, нагретых солнцем весенних луж и лимонной ванили. Она всегда влетает в дом вихрем, срывая с себя одежду и обувь, как листья. Ее можно найти по ним как Аладдину свою любовь. Я — Аладдин. Я ищу запах ее юности, собирая сброшенную одежду. Мне нетрудно. Я люблю встречать мою дочь. Моего почтальона весны. Она доставляет мне бандероль в сургучных печатях с оттиском вечной весны. Независимо от времени года. Я жду ее, потому что, не сознавая, она приносит в дом послание — все начинается! Я чувствую это так остро, так жгуче, что хочется жить. Жить хочется! Потому я жду ее всегда. Даже тогда, когда меня дома нет.
— Папа! Я дома! — закричала она с порога.
— Папа еще не пришел.
— А.
Я загляделась на нее. Из-под черно-желтого полосатого капюшона с кошачьими ушками выбились смешные кудряшки. Крышей домика на лбу, так, как ее рисуют дети. Даже шорты были смешными. Черные фонарики с поясом кумихимо[16] на моем маленьком, забавном тигренке с вызывающими глазами.
— Что?
Она говорила со мной, стоя в облаке подростковых лимонадных духов. Ее глаза насмешливо щурились.
— Я купила тебе подарок.
— Опять? — Ее губы дрогнули.
— Ничего особенного. — Я неловко протянула ей коробочку с немецкими фирменными браслетами. Мне так захотелось их купить. В толще дутых браслетов медленно плыли золотые и серебряные рыбки. Лениво летели разноцветные птицы. Колыхались течением небывалые подводные цветы и листья. Браслеты напоминали хрустальные шары памяти, в которых идет снег одним мановением твоей руки.
Она раскрыла упаковку, ее пухлые детские губы надулись спелой клубникой.
— Я что, папуас? Я такое не ношу.
— Мне сказали, эти браслеты сейчас самые модные.
— Кто? Деревенская тетка из бутика?
— Ты же носишь фенечки. Кумихимо…
— Это другое.
— Чем другое?
— Тебе не понять. Это не твой стиль.
— Стиль Миядзаки?[17]
— Именно, — усмехнулась она и полетела по коридору, на ходу сбросив с себя шкурку тигренка.
Я подняла ее и вдохнула запах. Курточка пахла искусственной лимонадной пыльцой, собранной пчелами «Beeline». Зачем я подарила ей эти духи? Черно-желтые, полосатые пчелы съели запах моей дочери. Спрятали его в восковых сотах радиоволн. Зарыли среди DVD и CD с манга, аниме и компьютерными играми. Схоронили среди тряпок от Шермана и Хилфигера. Закопали в шкатулках, корзинках и ящичках с фенечками, колечками, бусами, подвесками для джинсов и карнавальными косплеевскими вещицами[18]. Зачем я покупаю ей все эти вещи? Чтобы укрыть ее от себя?
У нее хорошее настроение. Уже много дней. Это нетрудно понять. Что у моей дочери на уме, то и на лице. Отчего ей так весело? Что с ней творится? Мне грустно оттого, что моя дочь выросла счастливой без меня. Нормальный, здоровый ребенок. У нее много друзей. Значит, она не выросла букой и у нее нет проблем в общении. Могло быть наоборот, но случилось иначе. Ее отец хорошо справился со своей задачей. Организовал успешный сиротский дом на моих костях. Я про себя рассмеялась. К чему плата корридой за то, что я не умерла? Я могла быть со своей дочерью или не быть, все было бы так же. Счастливый, здоровый, уверенный в себе ребенок.
Я еще раз вдохнула лимонадный запах и повесила курточку на плечики. Настроению моей дочери идет детский аромат лимонадных духов. Хорошо, что я их подарила. Я достала свою сумку и положила в нее браслеты, купленные в подарок. Раньше я хоронила подарки в своей комнате и жалела себя, натыкаясь на них взглядом. Жалела до слез. Сейчас отдаю Лене, моей сотруднице. Она работает в моем отделе. У нас дочери ровесницы, но моя зарплата выше. Я отдаю вскрытые коробочки и упаковки уже без слов. Мне кажется, Лену это задевает. Но она берет, я отдаю. Отдам и браслеты. Я вдруг вспомнила браслет с волшебными рыбками в морской воде цвета неба. Я купила набор из-за этого браслета. Именно его мне захотелось донельзя. Это мой хрустальный шар памяти. Точнее, его китчевый суррогат, стоящий сто двадцать долларов. Для трех детских браслетов, наверное, дорого, для суррогата памяти — в самый раз. Я раскрыла сумку и забрала свою память. Сама не знаю зачем.
— Я хочу ридикюль из бисера.
Я вздрогнула и обернулась. За мной стояла дочка.
— Хорошо.
— Лучше дай деньги. Ты не сможешь выбрать.
— Пойдем вместе?
Моя дочь подняла брови. Я сдалась. Как обычно.
— Как твои дела?
— Отлично!
Моя дочь поблагодарила меня нехарактерной откровенностью, и я решилась спросить еще:
— Может, пойдешь со мной к бабушке? Она будет так рада. Она скучает по тебе. Очень.
— Я не люблю бабушек. Любых.
— Даже маму твоего отца? — вдруг вырвалось у меня.
— Даже. — Глаза дочери сузились. — Терпеть не могу предателей!
— Что ты об этом знаешь?
— Она не любила папу! — Моя дочь неожиданно распалилась.
— Кто тебе сказал?
— Нина Федоровна! — выкрикнула дочь. Она смотрела мне прямо в глаза. С ненавистью. Не таясь.
— Нина Федоровна тебе солгала! Мне она говорила другое!
— Не надо мне подарков! Ничего от тебя мне не надо! Ничего!
Она круто развернулась и бросилась в свою комнату. Дверь передо мной захлопнулась наотмашь. Размозжив хрупкий, призрачный мир. И я услышала плач, громкий, надрывный, недетский.
— Прости.
Я привалилась к стене и закрыла глаза. Мне в ее комнату было нельзя. Не разрешалось. Я вдруг вспомнила песенку, которую пела Маришке в детстве. Смешную песенку Мандельштама о счастливом лунном народце, плетущем корзинки в голубых домах-голубятнях. Я так ее утешала. Она смеялась и просила еще. Я вспомнила и запела. Про себя. Чтобы утешить мою взрослую дочь, даже если она не может меня слышать. Я пела о чудо-голубятнях и поняла. Эта песенка о моей несбывшейся мечте. Даже сейчас я плачу о своей несбывшейся мечте. Нашей с Маришкой мечте. О настоящем доме. Хотя знаю, плакать не стоит. Настоящие дома далеко. Нам с дочкой туда уже не попасть.
Моя дочь не растет счастливым ребенком. Так не плачут счастливые дети. Счастливые дети не кричат в исступлении, не бьют посуду, не рвут подарки, не раздражаются по пустякам. Счастливые дети живут в мире с собой.
Почему моя дочь так часто плачет? Отчего ей так горько? Ведь она с отцом. Любимым отцом. Тесно и близко. Чего ей не хватает? Я хочу думать, что ей не хватает меня. Хочу так, что сердце саднит. Я всегда рядом, но все по-прежнему. А надежда живет и живет. Моя надежда — это зараза. Хроническая, пожизненная инфекция. Она течет вяло, уже не грызет, не кусает, а лижет сердце тремя рядами острых зубов. Я притерпелась к боли, но сердце говорит о надежде. Не молчит проклятое мое сердце. Ничего с ним не сделать.
— Как обычно, подслушиваешь? — со злостью спросила дочь, глядя на меня красными, исплакавшимися глазами.
Мне хотелось ее обнять, чтобы она услышала мое сердце и поняла. Как мне сказать моему ребенку, что я с ним?
— Помнишь песенку про чудо-голубятни?
— Не помню!
Она умылась в ванной и ушла. Даже не переодевшись.
Мой ребенок не помнил свою любимую песню. Мой ребенок выключил из жизни все, что было до школы. Мой ребенок родился и жил в свивальнике, скрученном из ненависти самых родных ей людей. Какое ждет будущее мою дочь? Как ей дальше будет житься? Не знаю. Страшно мне. Всегда страшно.
Я вспомнила Нину Федоровну. Она умерла в позапрошлом году. Ее хоронил мой муж и соседки. Я не пошла, дочь тоже. Она поссорилась тогда с отцом. Он твердил о благодарности и любви, она отталкивала его руки.
— Нет! Нет! Нет! — повторяла она.
— Не хочешь видеть ее неживой? — вдруг спросил муж.
Она отчаянно разрыдалась. Он прижал Маришу к себе и положил губы на ее макушку. Они долго так стояли. А моя душа разрывалась от боли. Я снова получила подтверждение своей вины. Прощение не получится.
