Илзе Индране - Камушек на ладони. Латышская женская проза
— Фу Ку Сань.
Но — поздно, бармен повернул ручку громкости и ведет Кице танцевать. Кто-то кричит со стороны, что бармен — колдун, он водится с нечистой силой. Пунда-а, пунда-а, пунда-а, ломится в двери музыка. Тот крикун — не то в дымину пьяный тип, не то ревнивец Сань Ку Фу, Кице не верит, что бармен может быть колдуном. Колдуны, в ее понимании, танцуют привольно и мощно, как волны на сильном ветру, а не как этот — весь напряжен от ботиночных рантов до полотенца через плечо, впрочем, может статься, это застарелый, еще не успевший развеяться стереотип — будто пляска шамана подобна пляске волн. Нет, Кице скорее назвала бы бармена Доктором кабака. Почетным Доктором кабака, он, как врач с невидимым стетоскопом, дергано кланяется у ее груди.
Ку Фу Сань подтанцовывает поближе и расплескивает шампанское широкой дугой вокруг Кице, пока наконец ему не удается совладать с прыгающими руками и влить питье в бокал.
Кице трясется в ритме музыки и ловит свои прежние представления о том, что здесь происходит, но прежнее не оживает, здесь все иначе — и это поначалу томит, хочется растоптать эту музыку и эту публику вдребезги, как зеркало, и уйти. Пусть останутся одни развалины и Почетный Доктор кабака с подносом на руке! Однако позже Кице удается все явственней сосредоточить внимание только на двух вещах — музыке и своем теле. И еще на двух — музыке за музыкой и движении в своем теле. Да, все и должно быть иначе — но как? У Кице нет ни малейшего понятия, разве что несколько пожухлых, старых представлений из прошлой жизни, которые, как она чувствует, никогда не станут явью и не окажутся правдой.
Кице уже совсем запыхалась, когда подошел тот светловолосый и предложил выйти с ним из зала.
Кице потрясла ситцевую блузку — немного пота и множество жаркого дыхания. Они поднялись по лестнице в холодный вестибюль. Кице следовала за светловолосым послушно и спокойно, и помещение слушалось его, резко сменив равнодушный прямоугольник стен на заинтересованный овал. Девицы замерли на полуслове, холод с ночной улицы пополз по их плечам в змеиной коже, недовольно тлели папиросы в пальцах мужчин. Спутник Кице, словно успокаивая, обвел взглядом пеструю публику, и болтовня возобновилась с резким щелчком, как бывает, когда град наискось ударит в окно мансарды.
— Эму не умер, — наклонившись к Кице, сказал парень, так тихо, словно туча, которая уже окутала ее черной тенью, но еще не пролилась. Хотя он старался быть незаметным и негромким, но все присутствующие снова замерли при первом же его слове. Кице кивнула и про себя сосчитала до пяти. Звеневшие в воздухе напряженность и ожидание, достигнув предела немоты, взорвались, рассыпая вокруг удивление, как брызги теплого, влажного песка. Одни девушки закричали, другие зарыдали от счастья и впились пальцами в блестящие волны волос, будто желая сделать себе больно. Парни в смущении потирали подбородок, окурки с шипеньем, как крупные капли дождя, полетели в лужу за порогом. Эму не умер. Эму не умер, дюжинами и сотнями губы осыпали эти слова на грязный пол. Кто-то свернул из них петарду и забросил поглубже в танцевальный зал. Патефон взвизгнул, как поросенок, когда его черный хвост сдернули с пластинки…
— Эму не умер! — Рев усиливался, и Кице захотелось сбежать. Она посмотрела светловолосому в глаза. Золотой дождь за соснами. Так мы, кроткие, войдем в царствие небесное.
Кице хотелось сбежать, но сотни рук подхватили ее и увлекли с ликующей толпой. Кице казалась себе глиной на гончарном кругу. В этот миг Кице была пророчицей и не смела разрушить чужую радость, а подлинный пророк, светловолосый парень, успел удрать. Он воспользовался бурлящей взахлеб толчеей и исчез, как иголка в стоге сена.
— Скажи еще раз! Скажи громко! — Каждому в толпе хотелось услышать своими ушами. Наступила выжидательная тишина.
— Эму не умер, — тихо, но убежденно проговорила Кице. Дикие танцы и веселье возобновились.
Сань Ку Фу снял ее со стойки и сказал:
— Пора. Пошли.
Он вывел ее через маленькую боковую дверцу. Там на уложенных на песке бревнах стояла лодка с охапкой цветов и Почетным Доктором кабака, державшим в поднятой руке свечу. Кице заметила, что они оба голые, в одних только юбочках из собачьих хвостов.
Она легла в лодку, и Почетный Доктор стал убирать ее цветами.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Ку Фу Сань. Кице счастливо улыбнулась.
— Я боюсь за последний покров, что еще укрывает меня, — сказала она. — Что будет, когда его снимут?
Почетный Доктор покачал головой и положил руку Кице на грудь. Когда он отнял руку, на груди остался, словно слеза, кусочек нефрита, прозрачный, как озеро.
Они тихо вышли. У дверей Почетный Доктор помешкал, задул свечу, и прохладное помещение погрузилось в голубоватый сумрак, в котором светились белые цветы, покрывавшие тело Кице.
— Отдохни и снова выходи к нам. Сама почувствуешь, когда тебе захочется уйти.
Вырвавшись из толпы, которой хотелось ласкать и качать ее в танце, Кице усталой кошкой крадется по всем углам. Одни пьют, другие галдят, третьи, клоня голову, будто налитую дождем шапку подсолнуха, о чем-то размышляют у пышущей жаром пасти мангала. Легкий рассветный ветерок теребит светлые, пропитанные дымом волосы одного паренька. Он поднимает голову. Эму не умер. Прозрачный дождь за соснами — так мы, кроткие… Кице спрашивает у него про Андрея, но парень лишь неопределенно машет рукой, в которой одиноко покоится сорванный у кого-то крестик на золотой цепочке.
Она идет прочь, чувствуя, как ноют ноги, как устали бедра, и в голове булькает пустота, словно вино в полупустой бутылке. Где Андрей? И Кице тут же обнаруживает его.
Она идет к Андрею, лавируя между давно источенными ржавью останками машин, по песку, который с инеем и острыми камешками набивается между пальцами, ей приходит в голову, что у собак между пальцами такая нежная кожа — как же они зимой? Она идет по талой, еще хлюпающей, набухающей земле, покрытой ломкой сухой травой. Андрей сидит у пруда. Перед ним, словно конец света, от одного края земли до другого простерлось вспаханное поле в волнах и складках, пылающее, как обожженная красная глина, проколотая хрупкими зелеными волосками всходов. И небо припало к земляной миске. Снеговое небо дочерна синее, только на востоке приколотое к борозде роскошно-красное солнце мерцает сквозь сгустившуюся подвижную мглу, как люминесцентная сакта с темной серединкой. Кице хочется сказать спасибо за этот цвет.
— Хо-ло! — кричит она. Восход из долины швыряет в лицо туманом. Эхо еще долго плещется вокруг нее, как говор волн в морских воротах.
Андрей неподвижен. По его спине то и дело пробегает зябкая дрожь. И давно он так сидит — на черной, влажной земле?
Кице усаживается на скамейку. Она туже стягивает покрывало на голом теле, но благородная ткань не так легко поддается, а тело голое и чувствительное, оно вздрагивает от всего — от прикосновения твердой облупившейся краски на скамейке в каплях ночной сырости, от дыхания Андрея, от стеблей травы, скользкой улитки и даже крика ночной птицы.
— Андрей, я хочу спать, — говорит Кице, в надежде, что он заметит ее присутствие.
— Погляди вокруг — сколько тебе надо, чтобы ты могла уснуть? Гектар, пять гектаров, десять километров? — спустя какое-то время спрашивает Андрей, обводя рукой тихую долину, лежащую вокруг. Голос у него глухой и темный, как будто доходит из неизвестности.
В волосах Кице вспыхивают несколько угасших цветков и осыпаются на голую землю. Андрей берет один в свои смуглые, тонкие пальцы и медленно вертит.
— Эму не умер, — вдруг вырывается у Кице, слова золотой молнией проскакивают сквозь дымящееся брюхо туч. Солнце, утратив ядовитость, стоит в рыхлом серебре горизонта.
— Кто это — Эму? — спокойно спрашивает Андрей, не отрывая глаз от картины мироздания.
— Эму? — с заминкой переспрашивает Кице. Она не думала об этом. Она знает лишь, какая волна безумной радости и светлых надежд вздымается в сердце, когда кто-то вдруг одарит верой, что где-то существует некий Эму. И что он не умер.
— Эму, мой друг, — наконец произносит Кице. Они смотрят на снегопад.
И вот — вечер. И вечер, как сиреневое растрепанное боа танцовщицы варьете, реет над ржавыми крышами. Андрей садится в машину и громко хлопает дверцей. Кице просыпается, ее глаза щурятся в смешливых морщинках.
— Чему это ты радуешься? — немного погодя спрашивает Андрей, коротко взглянув на Кице.
— Все будет хорошо, — говорит Кице, едва не задыхаясь от радости. Андрей удивленно смотрит на Кице, и в его усталое лицо тоже потихоньку закрадывается нежная, недоверчивая улыбка, словно это лицо — зеркало, готовое принять отражение сдержанного, угловатого счастья Кице.
Перевела В. Ругайя
