Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
Рядом топчутся две пестрые цыганки — вот бы хорошо мне носить такие же юбки и бусы! Прямо как у царевны! «Мама, какие они красивые, ведь правда? Ведь да? Красивые, да?»… Молчит, закусила губу и на меня не смотрит… «Мам, ты забыла яйца купить»… Она резко поворачивается, идет назад и быстро покупает у одноногого старика деревянный самоварчик с краником и две кукольные тарелочки. Но мне что-то уже расхотелось…
Быть балериной
Лет в шесть с целью эстетического развития меня повели на балет. Билеты в наш провинциальный театр оперы и балета были взяты за неделю, хотя давки в кассу там отродясь не случалось. Но ожидание праздничного похода было событием само по себе — я то и дело заглядывала в вазочку, где лежали голубые квадратики билетов и остро пахли, как обложка от Корнея Чуковского. Мы скоро возьмем эти билеты и пойдем на «Лебединое озеро»!
Наверное, было бы неплохо, чтобы мама заранее посвятила меня в специфику балетного жанра и в незамысловатый сюжет победы добра над злом. Скорее всего, ей было просто не до того, а возможно, она считала, что истинное искусство не нуждается в предварительных комментариях, что сила музыки и танца вознесут мою недозревшую душу как бы автоматом.
И день настал: с самого утра меня начали мыть и одевать, как Наташу Ростову перед первым балом: больно вычистили зубы, натянули бордовое шерстяное платье с кружевным воротником, в котором нельзя гулять — вдруг запачкается. В туго заплетенных косичках бордовые банты. Бордовый цвет считался парадным. Символическая палитра была небогата. Хаки — цвет военный. Коричневый — школьный. Темно-синий — штатский официальный, к нему полагался галстук в диагональную полоску. И красный с грязно-желтым («верьте, дурачки, что это золото») — лозунги и знамена.
Мама завернула в «Известия» свои лаковые лодочки и мои коричневые туфли с ремешком. Валенки, пальто и платки сдали в гардероб и поднялись по каменным ступенькам с ковром. Все женщины шли медленно, нарядные и гордые, с накрашенными губами, а дядьки одеты скучно, в костюмах, некоторые в сером, некоторые в темно-синем. Их вообще мало пришло, а мальчишка был только один — в дурацкой матроске, с прилизанной челочкой, а нос как у ежика. Театр пах пылью и духами. Прохаживаясь с мамой перед началом по фойе, я косила во все зеркала, сравнивая себя с прочей публикой на предмет соответствия. Да, полностью соответствовала! Очень красивая! Еще бы туфли на каблуках и платье с плиссировкой, как у мамы — сразу все бы в меня влюбились! Ах, почему девочкам каблуки нельзя? Как здорово прохаживаться по фойе и смотреть на всех! А ведь еще скоро покажут лебединое озеро!
Мы уселись в хороший пятый ряд. Кресла бордовые под цвет моего платья — знак явной благосклонности судьбы. Таял свет, вкрадчиво пробиралась в зал музыка, предстояло неведомое счастье. Подметая дощатый пол, раздвинулся бархатный занавес, и сбоку на сцену воображалистыми мелкими шажками просеменили взрослые женщины в очень коротких белых юбочках, вся попа наружу. Как не стыдно? Мама шепнула, что эти платьица называются «пачки». Ужасно смешно: ведь пачка — это в чем печенье продают. Люди в пачках не бывают! Жирная тетка сбоку зашипела на меня: «Помолчи, девочка! Как ты себя ведешь!» Я про себя назвала ее жабой, но настроение сникло.
На сцене происходило странное. В толпу высоко задирающих икрястые ноги женщин скачками молча врезался неприлично одетый дядька в сборчатой рубашке, но в коротких трусиках. На нем были белые домашние тапочки и розовые чулки, прямо как у маленького ребенка. Однако, чулки не спускались гармошкой, наверное, под рубашкой был лифчик с тугими резинками. Он стал быстро бегать, кружиться, махать руками и подпрыгивать. Женщины помалкивали, только дрожали коленками и вертели головами, как воробьи. Видать, боятся. А он все скачет, он-то все скачет — и так и эдак! Смеяться я опасалась — жабистая тетка сбоку не дремлет.
С самого начала заметила, что женщины эти все время стоят на носочках. На самых-пресамых кончиках пальцев. Я бы даже минутку так не смогла. Потихоньку попробовала, сидя в кресле, поставить обе ноги на носки. Ужас, как неудобно! Я ощутила их муку физически, как если бы в заплетенных косичках был затянут волос. Очень противная боль, постоянно… м-м-м — невозможно от нее отвлечься. Уж лучше бы этот волос совсем выдернуть. Но никак же! Вот пытка!.. Станьте же, станьте, наконец, на ноги! — мысленно молила я.
Но вместо этого одна, самая смелая, вдруг как разбежится, и — р-р-раз! — запрыгнула на того дядьку в чулках. Он немного покачнулся, схватил ее и убежал со сцены. Точно — бить будет. Оставшиеся дружно задрыгали ногами и заскакали как бешеные. Чему обрадовались-то? Им потом тоже как следует влетит…
Первый акт напролет я прострадала, напряженно ожидая, когда же бедняги станут на полную стопу и выскажут все друг другу, да и мне заодно, нормальными человеческими словами. После того и поплясать от души можно было бы, не мучаясь. Неплохо бы и спеть, раз уж все равно музыка играет.
Нет уж, кукольный театр в тыщу раз лучше, хоть там и страшно, когда разливается жуткий фиолетовый свет и, опираясь на длинные палки, ухая, выскакивает картавый Кощей Бессмертный в многоугольном черном плаще. Мама объясняет, что это куклы, что это понарошку, но мне не нравится, когда она это говорит. Мешает мне бояться. Я сама знаю, что это понарошку, но все равно уж поскорей бы Иванушка победил противного Кощея. И вот, ура! — Кощей пыхнул дымом и нет его, а Иванушка в шапочке пирожком скачет на сером волке в некоторое царство, некоторое государство расколдовать красавицу в блестящем кокошнике, Марью-царевну. Он потом на ней женится, и будут мед-пиво пить… Мед не пьют, он твердый — видела, покупала с мамой на базаре. Но это для складности, так в сказках надо говорить.
А в том балете никаких лебедей так и не показали.
В антракте я запросилась домой.
— Писать, может быть, хочешь? Здесь где-то есть туалет. Сейчас найдем, — зашептала мама.
— Писать не хочу. Ничего не хочу. Домой хочу.
Дома я немедленно стала перед зеркалом на носочки и криво сделала один шаг. Второй не получился.
— Хочешь стать балериной? — улыбнулась мама.
— Не-е-ет!!! Не смотри!
— Тяжелый ребенок! — вздохнула она.
Мулине
Кому повем печаль мою?
Память детства — это скачки, магниевые вспышки, моментальные кадры: восторг, удивление, страх. Киномонтаж. Связных сюжетов не возникало. Они были в сказках, где Иван-Крестьянский-Сын жил-был, сводил знакомство с говорящими зверями, побеждал дракона, женился на запертой (наверное, плохо себя вела) в островерхом чешуйчатом тереме царевне.
В Софкиной жизни ничего подобного не происходило. Вечером укладывали спать, а сами-то, вот хитренькие какие, нет, не ложились. Оставляли одну в темноте. Утешало то, что по потолку время от времени косо проплывали квадратные куски жидкого золота от заворачивающих за угол трамваев. Она ждала, когда появится этот бегучий свет, потом засыпала.
Определенно, не помнящей себя человек придумал миф о бездумно-безоблачном детстве. Детство и старость — зависимость и одиночество. Большие смеялись в соседней комнате, конечно над ней. День был омрачен борьбой против кормления. Дамокловым мечом висело предчувствие мытья. Праздники редки, взрослым же вечно некогда. Мелкие счастьица случались почаще и всегда были снабжены особым запахом. Смолой и чистым, крепким морозом обдавала елка. Влажные со сладким, чуть дымным ароматом белые флоксы с рынка — скорее спрятать лицо в эти нежно-прохладные сугробики. Очень взрослый запах жил в красно-золотой коробке из-под маминых духов, где секретно хранилось богатство — упругое зеленое с алым краешком перо попугая и невесомый, липнущий к пальцам лепесток сусального золота. Камфарно, но притягательно пахла целлулоидная синеголовая утка с задранным лопаткой хвостиком. Софка с мамой пустили ее плавать в тазу. Утка в воде плавать не умела, валилась набок, и ей, невзаправдашней, придумали как бы озеро из мутного настольного зеркала. Стремясь, по возможности, к правде жизни, Софа поместила озеро с уткой под фикусом, но бабушка каждый день убирала зеркало на комод, и ландшафт приходилось восстанавливать снова и снова.
Была еще и отдельная от взрослых, тайная и напряженная жизнь — страхи. Они таились и подстерегали везде, о них нельзя было говорить взрослым — станут смеяться. А то и еще хуже — схватят за руку, подтащат, заставят потрогать и всячески будут мешать страху, портить его. Взрослые обожают все портить.
Труба отопления выныривала из темного подвала и извивалась по этажам лестницы — жирная, укутанная в грязные тряпки. Она была змей. Утолщенная безглазая голова змея кончалась повыше Софкиной квартиры на четвертом этаже. Над ступеньками, ведущими на чердак, где водятся черти. Пока змей, конечно, затаился, но следит и может броситься. Поднимаясь с мамой домой, Софка зажмуривала глаза и старалась побыстрей проскочить в квартиру — спастись. Там уж он точно не достанет. В случае чего, бабушка отобьет.