Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
Он принялся ходить взад-вперёд по комнате, распаляясь всё сильнее, поглощённый разговором, в который я не хотел вставить ни слова. Я считал себя механиком, я попросту ждал, когда игрушка даст сбой, чтобы по возможности исправить траекторию, как положено доброму папе-математику. Нет, это не совсем правда; честнее сказать, что, когда имеешь дело с изобретениями, безопаснее делать шаг за шагом и не теряться в абстрактных измышлениях, прежде чем модель заживёт своей жизнью.
— Джулиан, — сказал я, — дайте срок; скоро вы сможете заглянуть к ней на её уютную виллу, попить с ней вместе чаю, поговорить на любую тему, какая только придёт вам в голову; послушать, как она будет играть вам джаз, понежить её, как вам заблагорассудится. Мы обещаем по-настоящему фантастический, по-настоящему волнующий уровень реальности. Я и сам не поверил бы, что наши мастера на фирме в состоянии создать нечто подобное. В самом деле, она так чертовски близка к совершенству, что Маршан предложил соорудить небольшой парк ей подобных — он называет их нашими «любовными машинами»; мы могли бы выпустить эти «машины» на улицы и жить на их аморальные заработки. С точки зрения клиента, они будут неотличимы от живого товара — разве что получше одеты и получше воспитаны. И с точки зрения закона к нам не подступишься. Они же куклы, не более того.
Джулиан улыбнулся и покачал головой.
— Не надо так говорить, — тихо произнёс он. — Кукла наводит на мысли о примитивном пищащем старье с рычагами и кнопками. А у нас нечто изощрённое, современное. Кстати, вы предусмотрели способ контроля, когда она будет сама по себе?
Наступил мой черёд вытянуть затёкшие ноги и переложить голову Бенедикты на подушку.
— Это важно, Джулиан. Когда она будет сама по себе, мы не сможем её остановить, не сможем ничего исправить, не сможем дать задний ход; она будет бесповоротно независимой, как ребёнок, которого шлёпаешь по заднему месту, чтобы он закричал, явившись на этот свет. Иоланта будет по-человечески автономна, неужели вы не поняли? Иначе весь наш эксперимент ни к чёрту не годится; зачем были бы мнемонические сложности, если бы мы могли выключать её каждые десять дней, перезаряжать, проверять — как будто она модель поезда или яхты с дистанционным управлением? Мы об этом не думали. Когда она встанет с больничной койки и уйдёт в мир, вернуть её не удастся! Нам придётся принимать её такой, какой она будет, хорошей и плохой, больной и здоровой, в плохую погоду и хорошую погоду. Но ведь мы исполняли ваше желание, разве не так?
— Ну конечно же, Господи! — воскликнул он негромко, но со страстью. — Я хотел, чтобы она во всём была совершенной.
Мне было больно слушать его — такой любовью, таким одиночеством, таким нетерпением были пронизаны его слова.
— Естественно, она может сломаться, да и, наверно, у неё будет какой-то срок износа, но не такой, как у вас или у меня. Позволю себе пообещать, что она переживёт нас с вами, если на неё не упадёт кирпич и её не переедет машина. Она довольно хрупка на вид, однако материалы для костей и жил в сотни раз выносливее тех, которыми Господь наградил бедных смертных. И естественно, она не будет стариться, как люди; её волосы и кожа сохранят юный блеск куда дольше, чем ваши или мои.
— Джулиан, — вдруг, не открывая глаз, вмешалась Бенедикта, — я боюсь этой штуки.
— Ну конечно. Так и должно быть, — отозвался Джулиан, пытаясь её успокоить. — Ничего такого ведь не было прежде.
— Чего хорошего ты ждёшь от неё? — продолжала Бенедикта. — Что будешь с ней делать? Она не сможет рожать — в ней всего лишь набор реакций, как, например, в воздушном змее, который отзывается на любое движение. Будешь сидеть и наблюдать за ней?
— В священном трепете, — нетерпеливо ответил Джулиан, — и с научной тщательностью.
— Бенедикта. Ничего подобного ещё не было, — мягко сказал я.
Она лежала неподвижно, моя жена, положив голову на подушку, закрыв глаза, однако на её лице было выражение напряжённой сосредоточенности — как будто она сражалась с болезненной мигренью.
— Нет, — в конце концов произнесла она почти неслышно, но очень твёрдо. — Не получится. Что-то обязательно пойдёт не так.
Джулиан взглянул на часы и присвистнул.
— Ого, уже очень поздно, а я ещё ни слова не сказал о причине моего визита к вам обоим; естественно, меня обеспокоил звонок, но привело меня сюда совсем другое. Это касается полиомиелита моего брата Иокаса.
— Иокас.
Неожиданно поднялся ветер и закружил вокруг дома. Я и думать забыл об Иокасе; воспоминания о нём и о Турции выцвели в моей памяти, как старые фотографии. Или, возможно, здесь, под дождём и в снегу, было трудно представить бронзовое жнивьё и невысокого крепыша, скачущего за своими соколами и улюлюкающего высоким голосом муэдзина, когда наступала пора призвать к себе любимую птицу. Иокас стал как бы цветной иллюстрацией, украшенной заглавной буквой, скажем, в пожелтевшем от старости арабском тексте; если использовать выражение Мерлина, он был плоть от плоти Африки, плоть от плоти Средиземноморья.
— Во-первых, Иокас считает, что скоро умрёт, и, наверно, он не неправ, хотя он узнал об этом от своего армянского астролога — должен признать, очень проницательного человека, который редко ошибается. Но пока он жив. И впереди у него несколько месяцев, как он думает, за которые ему надо подготовиться, что он и делает в известном стиле Мерлина, то есть в высоком стиле, так сказать. Что до меня, то этот новый поворот событий предполагает конец нашей вражды — лишь теперь я откровенно признаюсь в этом. Ненависть покинула меня, оставив единственно уважение и жалость.
— Джулиан! — сердито воскликнула Бенедикта, открывая глаза и со злостью глядя на него. — Мне не нравится твоё насмешливое смирение. Ты фальшивишь. И не можешь не быть демоном, только потому что Иокас умирает, только потому что ты наконец-то можешь делать что хочешь. С самого рождения вы терпеть друг друга не могли.
Джулиан побледнел и сверкнул глазами, как драгоценными каменьями, прежде чем прикрыть их тяжёлыми веками и придать лицу выражение тяжёлого и высокомерного покоя — наподобие маски инков, подумал я тогда. Опять он долго молчал, а потом тихо заговорил, игнорируя Бенедикту и обращаясь ко мне, словно ища доброты или понимания, которые надеялся скорее найти у меня, чем у неё:
— Не буду комментировать свою позицию, просто изложу суть дела, так как его смерть неизбежна и нас отделяют от неё всего несколько месяцев. Естественно, встанет вопрос о его замене на Востоке; и у меня нет сомнений, Феликс, что высшему руководству потребуетесь вы. Это вас не удивляет, не правда ли? Естественно, решение за вами и за Бенедиктой. Это первое.
— Боже мой, — проговорил я, не скрывая ни удивления, ни неприязни, так как никогда не представлял, что смогу занять место в администрации фирмы-спрута.
— Как я сказал, — с долей насмешки продолжал Джулиан, — пока всё это подтверждено лишь движением нескольких планет в гороскопе Иокаса. Если или когда это случится, тогда и будете думать. А пока Иокас лишь хочет вновь встретиться с вами; он просит, чтобы вы хотя бы ненадолго приехали к нему. Вопрос сроков оставляю на ваше усмотрение. Очевидно, что вы не бросите наш эксперимент, не доведя его до конца, я имею в виду Иоланту. Но когда она будет дышать, ходить, почему бы вам с Бенедиктой не съездить в Турцию? Можете и раньше. Как хотите.
Одна мысль о Турции пробудила полузабытое воспоминание о бьющем в глаза солнечном свете, проникшем через длинные серые коридоры вечной английской зимы; и я тотчас забыл о сырости, об обжигающих ветрах, о вони на столичных улицах по вечерам… Да, единственное, что меня занимало, это рекламный солнечный свет с его соблазнительным блеском. Бенедикта же вновь погрузилась в размышления.
— Сроки зависят от вас, — тихо повторил Джулиан, — но я бы не стал особенно тянуть. Собственно, мы посылаем туда небольшую группу в конце месяца — уже арендовали самолёт. Некоторые, если не все, знакомы вам: например, Карадок, Вайбарт и Гойтц.
— Карадок! Зачем?
— Он возвращается к нам как бы по винтовой лестнице. Некоторое время Иокас только и думает, что о строительстве для себя, на самом деле для всех нас, мавзолея — если это слово подходит. Он хочет положить рядом останки моей матери и… отца.
Джулиан забавно покривился, произнося это слово. Похоже было, что ему пришлось приложить усилие, дабы произнести его. И он повторил шёпотом, словно чтобы научиться потвёрже произносить непривычное словосочетание и ввести его в свой словарь: «Мой Отец».
— Мне пришло в голову, что, может быть, как раз Карадок сумеет поговорить с ним; у меня самого нет никаких аргументов ни за, ни против. Когда речь идёт о родителях, я не совсем уверен, что они у меня были; мой отец — это совсем другое, это Мерлин. Ему я обязан всем хорошим и плохим, что было в моей жизни. Я не сентиментален, в отличие от Иокаса — тем более сейчас, когда он стареет и всё сильнее ощущает, насколько я понимаю, свою бездетность. Как бы то ни было, вот в нескольких словах то, что он мне сказал. Да, кстати, согласно предсказанию, я переживу его, но не надолго. Как будто мне не всё равно… — Усталость, печаль Джулиана, ясно прозвучавшие в его словах, не остались неуслышанными в тихой маленькой комнате; но он осёкся и не закончил фразу. — Когда я был маленьким и не засыпал ночью, Бенедикту присылали почитать мне, чтобы внести покой в мои мысли. Я всё ещё помню одно стихотворение — может быть, ты тоже не забыла?
