Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
Однако Бенедикта осталась равнодушной к моему нервозному остроумию; бледная и далёкая, она крепко сжимала руку, за которую я держал её, пока мы шагали по траве к асфальтовому пяточку автостоянки. Ей было ясно, что я плету чепуху, что ничего не значащий инцидент неожиданно нарушил мой покой, отчего я ощущал смущение и был неуверен в себе. И всё же мне не удавалось точно сформулировать причину. Ничего ведь не случилось, совсем ничего.
Назад мы ехали медленно, к тому же кружной дорогой, через Кроли, Эддхед и Байр, удлинившей наш путь миль на сорок, судя по спидометру. Сначала я ничего не понял. Правда. А потом вспомнил ветки, перекрывшие шоссе. И обрадовался долгой поездке; вне дома мне всегда думалось лучше, а уж в быстро мчащемся авто — лучше, чем где бы то ни было. Но когда мы подъехали к нашему коттеджу, делясь последними сигаретными затяжками, часы показывали почти утро. Снег с неба больше не сыпался. Огромный лимузин с включёнными фарами стоял возле турникета по другую сторону поля. Как будто представительский «роллс-ройс» Джулиана, который он предпочитал для своих поездок. И правда, за рулём сидел его шофёр. Мы остановились рядом, и, узнав нас, шофёр поздоровался.
— Он ждёт вас, сэр. Мистер Бэйнс встретил его и приготовил ужин. Мне приказано через час везти его в Саутгемптон, поэтому я не выключаю мотор.
Оставив малютку «Копьё», мы отправились по мерцавшей тропинке через поле по направлению к коттеджу с одним ярко освещённым окном. Дверь оказалась незапертой и, едва я коснулся её, открылась, явив нашим глазам пылавший камин и Джулиана, сидевшего в кресле с высокой спинкой и державшего на коленях досье; серебряный карандашик застыл в поднятой тонкой ручке занятого некими глубокомысленными калькуляциями гостя. И опять он был не похож на себя — возможно, из-за одежды, ибо на сей раз на нём была визитка превосходного качества, словно он прибыл прямо со свадьбы или из Аскота. Серый цилиндр и перчатки лежали на подоконнике рядом с «Файненс Уорлд». Вряд ли кто-нибудь мог бы сравниться с Джулианом в непредсказуемости.
Более того, он сумел, как настоящий актёр, выбрать самое выигрышное место в комнате — рядом со старым камином и прямо под яркой лампой с кроваво-красным абажуром из матового пергамента. Лампа освещала в первую очередь затылок и колено Джулиана, при этом лицо казалось сильно загоревшим, а волосы по контрасту — очень светлыми, ещё светлее, чем на самом деле. В тёплом свете, созданном красным абажуром, у Джулиана были все преимущества любителя зимнего спорта.
— Ах, — проговорил он и переставил ноги в ярко начищенных туфлях. — Я позволил себе заглянуть сюда по дороге на Ямайку. Надеюсь, всё в порядке? Бэйнс обиходил меня, как ребёнка.
И он повёл подбородком в сторону подноса с сэндвичами и шампанским в ведёрке. Однако он остался сидеть в кресле. Бенедикта скользнула к нему, обняла его, словно выполняя светские формальности, пока я раздевался и влезал в полосатые шлёпанцы.
Наверно, Бэйнс уже давно спал; поэтому, ища сигарету, я попросил Бенедикту сварить кофе.
— Джулиан, вы были правы, — сказал я, тотчас осознавая лёгкость, с какой мне дались эти слова. — Но вы здорово меня перепугали. То, о чём вы говорили, на нынешней стадии невозможно без посторонней помощи, поэтому я позвонил Маршану, а он поклялся, что не имеет к этому никакого отношения. Я перебрал в уме все варианты коротких замыканий. И естественно, ни ему, ни мне не пришло в голову даже подумать о Саиде — а ведь это он отыскал номер и набрал его. Вот так!
Я устроился напротив камина, и в комнате воцарилась тишина — глубокая, богатая звуками сельская тишина; я чувствовал, как он ностальгически упивается ею, насторожённо подняв голову, словно охотничья собака.
— До чего же тут спокойно, — с удивлением произнёс он. — Наверно, даже спокойнее, чем в большом доме — там всегда что-то шумит. Думаю, всё дело в маленьких комнатах.
Пришла Бенедикта и принесла поднос с кофе; она уже надела пижаму и расчесала волосы. Мы расположились перед камином, раздули в нём пламя и налили в кружки кипящий напиток.
Джулиан смотрел в огонь поверх наших голов. Он казался спокойным, пребывающим в мире с самим собой, — однако в этом было что-то от старческой отстраненности, совсем не похожей на победу над внутренними конфликтами.
— Вы говорили, что закончите работу в следующем месяце, это так? Пора нам понемногу вводить её в нашу жизнь — или ещё рано? В конце концов, с её точки зрения, у неё был большой кусок жизни после того, как она покинула нас. Вряд ли нам захочется, чтобы она удовлетворилась участью научной сироты.
Я был всерьёз тронут забавной унылой нотой в его голосе, который звучал то высоко, то низко, как наканифоленная мелодия виолы; мне даже как будто послышалась нота наивной симпатии. И лицо у него, пока он говорил, словно помолодело и разгладилось в свете камина.
— Разве я не прав? — спросил он под конец, словно споткнувшись, но с той же бесстрастной задумчивостью, которую я тоже почему-то нашёл трогательной.
— Хочу надеяться, — ответил я, — что вы не слишком привязались к нашей модели и не путаете её с живой женщиной! На самом деле это легко может произойти, ведь она, скажем так, почти живая. Правда, и Маршан, и я в какие-то моменты понимали, что думаем о ней, будто она настоящая, а не творение человеческих рук, пусть даже прекрасное.
Пару раз Джулиан кивнул, пока я произносил свою речь.
— Знаю, — тихо произнёс он. — Знаю.
У него шевелились губы, словно он предостерегал sotto voce[76] сам себя. И вдруг, не знаю как, у меня вырвалось:
— Джулиан, как вам пришло в голову… сделать копию?
Теперь он смотрел на меня с упрёком и с такой печалью, такая безысходная боль была в его взгляде, что мне стала очевидной вся неуместность моего вопроса. Чёрт возьми!
— В определённых обстоятельствах совершаешь определённые поступки, — в конце концов ответил он. — Никогда не задумывался, почему и как?
И он был прав. Как ответить на вопрос, не приняв во внимание ту жизнь, которую мы оба прожили в фирме Мерлина? Я ведь тоже прошёл там своё ученичество. Да… фантастика ничем не отличается от реальности. Это ясно как день, говорится в пословице.
На мгновение он опустил голову и прикрыл веками чёрные глаза, напомнив мне хищную птицу; и, глядя на него, задумавшегося в свете красной лампы, я не мог не подумать, что его сила уступает умственной напористости и что фундаментом фирмы (в сущности, они стали неразделимы) стало бессилие, медленно распространяющееся пятно осознанного бесчестья, стыд и уныние, вытекающие из этого. И ничего более — как будто этого недостаточно! Да нет, достаточно для формулировки, для определения места. Облегчение было такое, что я не понимал, как это прежде ничего не мог объяснить себе. В самом деле, то бесценное, за что мы все сражались, размахивая каждый своим стерильным и бесстрастным пенисом, было вечным и анальным — простывшим библейским говном нашей культуры, лежащим под побегами современной истории в ожидании… («Молдавский пенис широкий и круглый», — пишет Тинберген, тогда как Умляут добавляет: «И нередко блестит, как обыкновенный баклажан». Что бы мы делали без исследований этих северных учёных?) Немыслимая жадность бессилия!
— Вам в некотором роде повезло, — медленно проговорил Джулиан, пока я пытался сосредоточиться, — что вы пришли к нам свеженьким. То, с чем вы должны были сражаться — или вам казалось, что вы должны сражаться — не имело к вам никакого отношения. Но если бы, как в моём случае, ваш противник был бы более чем наполовину вами же?.. Что тогда? Я пытался делать две совершенно разные вещи одновременно, тогда как они противоречили друг другу — пытался запрячь фирму и направить её бег и в то же время увеличить процент моей собственной личной свободы внутри неё. Я принадлежал Мерлину, а вы — нет. И всё же я ощущаю большее стремление к свободе, чем вы. К тому же всё остальное, что не отпускает меня: семья, раса, окружение… — всё это околдовывало и теперь околдовывает меня. Не плачь, Бенедикта.
Дав волю чувствам, Бенедикта коротко всхлипнула, прежде чем опустить голову на колени; это было похоже на плач ребёнка, потревоженного во сне воспоминанием о ссоре из-за игрушки.
— Её смерть остановила меня, — проговорил Джулиан с робкой нежностью, отчего в его голосе появилась некая таинственность — намёк, возможно, на будущее безумие, которое, судя по всему, было уже близко? Нет, это уж слишком. — Прошлая неделя, — устало продолжал он, — была неделей великих опасений из-за Нэша, так как он вдруг появился на сцене со всеми своими вопросами о ней. Ни на один я не смог ответить, хотя я в теме и в анально-оральной теологии разбираюсь не хуже вас. А Нэшу хочется её уничтожить.
— Уничтожить!
