Мануэл Тиагу - До завтра, товарищи
— Приятного сна, — повторил он.
Только теперь они сообразили, что Антониу не останется, как всегда, вместе с ними. Теперь у него своя комната, где ждет подруга.
— Спокойной ночи, — ответил Важ.
В своей комнате Антониу молча разделся.
Мария лежала спиной к нему. Он угадывал под покрывалом ее тело.
Мария была по-настоящему первой женщиной, которую он знал. Как она прекрасна! Никогда, никогда в своем воображении он не предполагал, что женщина может быть настолько прекрасна.
— Мария, — тихонечко позвал он, прикоснувшись к ее теплому плечу. — Мария, ты спишь?
Она не ответила, даже не пошевельнулась.
— Мария, — повторил Антониу.
Он собрался было потрясти ее, когда она вздохнула.
— Чего тебе? — сказала таким спокойным голосом, что было ясно — она даже не засыпала. Продолжая лежать спиной к нему, спокойная и вялая, Мария позволила обнять себя. Но когда Антониу попытался повернуть ее к себе, Мария заговорила умоляющим голосом:
— Оставь меня, дружочек, оставь меня, оставь.
— Что с тобой? Тебе нездоровится?
— Ничего, дружочек, оставь меня, оставь.
— Как так оставь? Ты больна?
Мария не ответила. Антониу снова обнял ее, прижался к плечу и зашептал на ухо разные нежные слова. Но как только он опять попытался повернуть ее к себе, она оттолкнула Антониу резким движением руки.
— Оставь меня, я же сказала!
— Что с тобой происходит?
Резким нетерпеливым толчком Мария освободилась.
— Оставь меня, не слышишь, что ли? — Голос ее был резким.
Кончилось тем, что он смирно застыл рядом, сердитый и грустный.
9
При свете керосиновой лампы Мария читала. Чтобы рис не остыл, она обернула кастрюлю газетами и терпеливо ожидала окончания собрания.
Поздно ночью она наконец услышала звук отодвигаемых стульев. Стали появляться товарищи. По их лицам она поняла, что ими принято важное решение.
Мария не ошиблась. Было решено подготовить в районе всеобщую забастовку.
После скромного ужина товарищи остались еще побеседовать, поскольку уходить было решено на рассвете.
После происшедшего прошлой ночью Антониу держался более сдержанно, чем обычно. При взгляде на подругу грусть набегала на его лицо. Но стоило Марии поглядеть с улыбкой, он успокаивался.
Разговор шел пустой и беспорядочный. Похвалили бодрый вид Рамуша и поинтересовались, сколько ему лет.
— Столько, на сколько выгляжу, — отшутился он.
Паулу поймал на себе взгляд Марии. Он догадался, что она сравнивала его, нескладного, с Рамушем. По всей вероятности, спросит и про возраст. Ему пришел в голову ответ, показавшийся подходящим: «Достаточно молод, чтобы любить борьбу, достаточно стар, чтобы не бояться смерти». Когда же Мария действительно спросила его, такой ответ Паулу счел напыщенным и смешным.
— Сорок девять, — ответил он, слегка покраснев.
От Рамуша можно было ожидать шутки, возможно, даже обидной. Но в этот раз он заговорил по-другому.
— Ты даже не представляешь, на что он способен, — сказал Рамуш Марии. — Ты не представляешь, что это за человек, что он совершил.
Он рассказал о смелом побеге Паулу из тюрьмы несколько лет назад. Паулу перепилил решетку, прошел по карнизу на высоте пятнадцати метров, связал простыни и по ним спустился на улицу. Часовые заметили его, но он убежал, несмотря на огонь со всех сторон.
Удивленная Мария смотрела на пунцовое от смущения лицо товарища.
— И ты не боялся смерти? — восхищенно спросила она.
«Бояться смерти?» — переспросили глаза Паулу. Ему в голову пришел тот самый ответ: «Я достаточно молод, чтобы любить борьбу, и достаточно стар, чтобы не бояться смерти».
Он смутился, не зная, что сказать. За него ответил Рамуш:
— Если бы боялся смерти, то не остался бы жив…
ГЛАВА XI
1
Консейсон привела Антониу на кухню и сказала с улыбкой:
— Он пошел по делу, но должен вот-вот вернуться.
Подойдя к плетеной корзине, стоящей на полу, она заглянула туда.
— Хочешь посмотреть?
Антониу посмотрел. Просто так, не из интереса, из приличия. Ему не нравились дети в таком возрасте. Когда они орали, у него не хватало никакого терпения. Наклонившись над корзиной и протянув руку к ребенку, он взял то, что казалось наиболее прочным, — медальон на нитке.
Консейсон по-своему расценила этот жест.
— Тебе не нравится это? — поинтересовалась она.
— Что ты, милая, ты — мать!
— Как-то здесь был Важ, и я спросила его то же самое. И он ответил мне: «Ну, подруга, у каждого своя вера. Мы не верим в эти штуки. Но если ты веришь, уважаем твою веру». Именно так он сказал, я запомнила хорошо. Чего ты хочешь? Мне нравится, когда у моего малыша медальон на шее. Мне кажется, так он лучше защищен от разных напастей.
— Значит, ты, подруга, в это веришь? Так мы тебя за это не осуждаем, ты же знаешь.
— Ты спросил, верю ли я в это? Да, это моя вера. Я чувствую, моя вера уже не такая сильная, как раньше, и это не дает мне покоя. Я многое поняла с вами, и то, что было для меня новостью, чудесами, в которых я видела власть бога, оказалось простыми явлениями природы.
Консейсон скрестила на груди руки.
— Я тебе сказал, что чувствую — с медальоном мой мальчик лучше защищен. Раньше бы я вручила защиту сына богу. Теперь я больше верю в чистоту, в гигиену, в свежий воздух. Прости меня, боже, за мои слова, — добавила она испуганно.
— Я еще молюсь, — продолжала Консейсон. Склонившись над корзиной, она поправила одеяльце, и снова ее лицо приняло то нежное и ласковое выражение, с каким только матери смотрят на своих маленьких детей. — Я еще молюсь. Я прошу бога защитить моего сына, моего мужа, свободу товарищей, чтобы победило наше движение, чтобы бог охранял партию.
Она замолчала, улыбаясь, словно говорила: «Если бог станет на нашу сторону, разве это не на пользу?»
— Если мы будем хорошо работать, — язвительно заметил Антониу, — он наверняка исполнит твою просьбу.
— Исполнит? — В голосе Консейсон была радость.
У двери послышались шаги, и вразвалку вошел Перейра.
— Все готово, — сказал он, пожимая руку Антониу. — Все идет как нельзя лучше.
— Идем?
— Сначала ты пообедаешь с нами, — ответил Перейра. — У нас есть время.
2
Собрание на этот раз состоялось в домике Жерониму, расположенном за поселком, у самой дороги.
Позади дома, в тени высокого виноградника, поставили стол, на него бутыль вина и несколько стаканов. Это делалось не столько для удовольствия, сколько для того, чтобы оправдать присутствие нескольких человек.
У Жерониму была большая семья, сыновья и дочери всех возрастов; они сидели на крыльце, вертелись на дороге или по окрестным полям, чтобы сразу предупредить отца, если вблизи появится кто-нибудь подозрительный или просто посторонний.
Только один девятилетний сорванец застыл у стола, где собрались взрослые. Сидя на полу, неподвижно уставившись на людей, он пробыл так почти весь вечер, хотя отец несколько раз говорил, чтобы он шел к своим братьям, и мать пыталась забрать его.
Кроме Перейры, Гашпара и Жерониму, Антониу встретил здесь Тулиу (с завода Гашпара) и незнакомого товарища лет тридцати. Коротко подстриженные волосы, жесткие, как щетина, придавали ему вид военного. Антониу принял его сначала за Мануэла Рату, которого не знал. Однако товарищи представили его как Висенти, не члена бюро, но ответственного за один из крупнейших заводов. Висенти входил в Координационную комиссию рабочего движения.
— Мы договаривались иначе, — сказал Антониу.
Товарищи переглянулись.
— Говори же, говори. — Гашпар подтолкнул Перейру.
— Да, иначе, — непринужденно начал Перейра. — Однако, поразмыслив, мы пришли к выводу, что рано заменять Гашпара. Особенно сейчас. Товарищ Рату хотя и имеет определенные заслуги и находится в этих краях, мы не знаем его достаточно, чтобы ввести в бюро.
Антониу подчеркнул важность работы Гашпара в руководстве профсоюза, легальную основу этой работы и посоветовал ему не принимать участия в подпольной деятельности бюро.
Встал Тулиу и сказал:
— Если нас покинет товарищ Гашпар, что мы сможем сделать? У него, а не у нас все нити в руках. Кроме того, Гашпар есть Гашпар.
Гашпар мало говорил, но у Антониу сложилось впечатление, что за всеми мнениями стоял он. Так оно и было на самом деле. Гашпар полагал, что он должен оставаться в бюро, он был убежден, что без него вся работа развалится.
— Лучше отлежим на то время, когда кончится забастовка, — протянул он.
— Именно забастовка, — перебил Антониу, — одна из причин, требующих выхода Гашпара из бюро.
