Дубравка Угрешич - Читать не надо!
Утратив свою исключительность, литература, как это ни парадоксально, ее и приобрела. Не каждый может стать хирургом, математиком или пианистом, но, как выясняется, каждый может написать и издать книгу, вот почему литературный рынок забит до отказа. Таким образом, литература стала доступным для каждого пропуском в вечность, билетом на поездку по орбите избранных. Вдруг оказалось, что мы живем в таком веке, когда каждый имеет право голоса, и при этом никто никого не слушает.
Тридцать лет тому назад каждый участвовал в рыночной гонке в пределах своей номинации: молодые соревновались с молодыми, маститые — с маститыми. Ныне в изнурительном рыночном марафоне участвуют все и одновременно. Тридцать лет тому назад еще существовала граница между «высокой» и «низкой» литературой, и все были довольны. У высокой литературы были свои поклонники, у тривиальной — свои. Вежливая пожилая леди, Высокая Литература, первой протянула руку тривиальной литературе. Восхищенная популярностью тривиальной литературы, но уверенная в своем незыблемом высоком положении на шкале литературных достоинств, высокая литература принялась заигрывать с тривиальной, что случалось и раньше. Переняв тактику тривиальной, пародируя ее, высокая литература самоуверенно кичилась своим искусством. В то время высокая литература еще была защищена крепкой теорией литературы, процветавшими тогда литературоведческими школами, усердными литературными факультетами университетов, амбициозными рецензентами, пространными исследованиями в толстых журналах, критиками с хорошим вкусом, серьезными и уважаемыми редакторами и независимыми издателями. Сегодня толстые литературные журналы исчезают, серьезные редакторы слишком часто лишаются работы, чтобы оставаться серьезными, литература уже больше не является престижной сферой деятельности, а книги разделились на те, которые «работают», и те, которые «не работают», так как книги — всего лишь предмет производства издательской индустрии. Критика, а также теория и история литературы мутировали в культурные исследования, и нетрудно себе представить, что факультеты университетов вскоре наряду с курсами истории литературы начнут предлагать курсы книжного маркетинга, — уже существуют курсы культурного менеджмента. Термин литература исчезает, все активней замещаясь термином книги.
Мало того, что стерлись границы между высокой и тривиальной литературой. Многие уже перестают понимать смысл этих устаревших терминов. Писатель, стремящийся попасть в категорию так называемой «серьезной» литературы, лишился своей социальной среды; теперь ему нелегко выявить личность, к которой он обращается; ему кажется, что его перестают понимать, и он пытается сделать свой язык более доступным.
Мало того, многие серьезные писатели убеждены, будто мерилом их таланта является способность проникать на рынок. В этом убеждены и читатели. И издатели ревностно подпитывают в тех и других эту уверенность.
Между тем тривиальная литература также мутировала и постепенно стала претендовать на территории, принадлежавшие исключительно высокой литературе. Как прежде высокая литература поигрывала тактикой тривиальной литературы, так теперь тривиальная окружает себя почестями высокой литературы и крадет ее язык. Массовая культура никогда не упустит случая подчеркнуть свою связь с высокой литературой. Сквозь заросшие плющом стены академии тривиальная литература просочилась в университетские программы, смела критиков с хорошим вкусом в элитарную безвестность, уничтожила независимых издателей, заменила непривлекательные журналы и серьезные исследования привлекательной рекламой на обложках и на газетах, приманивает на свою сторону гуру и толкачей. Между тем продукты массовой культуры мутировали, превратившись в «полукультуру», которая «внешне будто и уважает критерии Высокой Культуры, а фактически их размывает и вульгаризирует» (Ричард Сеннет[61]). Больших усилий для этого не потребовалось. Все меньше и меньше становится тех, кто может отличить подлинное от фальшивого. Даже если и найдутся такие, у них не возникнет желания ввязываться в проигрышную борьбу. Если желание и возникнет, то вряд ли знатоки отвоюют себе у средств массовой информации место для самовыражения, потому что это место зарезервировано для книг, которые «работают» или, по крайней мере, «должны работать». Кроме того, само различие между «подлинным» и «фальшивым» в интеллектуальном смысле уже давно неинтересно. Как и устаревшие критерии эстетических достоинств. В самом деле, что такое эстетические достоинства? Все зависит от того, кто или что их определяет. «Деньги создают вкус» — уверенно провозглашает некий лозунг.
Идеологи самоопределения также внесли свою лепту в процесс, в ходе которого западный канон — традиционная система литературно-эстетических ценностей — рухнул, подобно карточному домику. Его монополия сменилась равенством множества различных литературных самовыражений. Женская литература, например, реализовалась в полной мере: открыла путь женским исследованиям, женскому прочтению истории литературы, женской интерпретации традиционных литературных текстов; начала пересмотр литературы и установила право на иной литературный вкус; заново переоценила тривиальную литературу, авторы которой — женщины, создав на рынке сильную группу женщин-читательниц, ее потребителей. Афроамериканская литература также создала свои институты, исследования, критику, читательскую аудиторию, чем обогатила литературный рынок. Сегодня было бы невозможно произнести то, что однажды сказал Сол Беллоу: «Если б среди зулусов объявился Толстой, я, возможно, почитал бы, что они там пишут», — вас тотчас с полным основанием обвинят в культурном шовинизме.
На стремительно глобализующемся литературном рынке есть все что угодно и на все вкусы: монгольская литература и литература Тринидада, эмигрантская литература и литературы различных этнических групп, литература различных сексуальных ориентаций и подгрупп: боснийских геев и еврейских лесбиянок. Прежние холодные литературоведческие школы, лишавшие жизни литературный текст, сменило теплое снисхождение к Инакости. Все меняется, и у каждого автора теперь есть свой читатель.
И все-таки значит ли это, что индивидуальное самовыражение (которое как раз и должно являться предпосылкой всякого литературно-художественного текста) уже катится к закату? Означает ли это, что литература обогатилась за счет множества индивидуальных суждений? Стала ли речь индивида более индивидуальной? Стали ли литературные приемы более разнообразными и богатыми, и действительно ли уникально то, что предлагают литературные тексты?
Как раз наоборот. По крайней мере, такое создается впечатление. Индивидуальные голоса слышны все реже и реже. Любой голос, любой текст вставляется в сиюминутную рыночную нишу, в сиюминутный жаргон, в рыночный код. Чтоб быть услышанным и понятым, писатель осознанно или неосознанно приспосабливает свой голос к требованиям рынка, к потенциальным читателям- современникам. Даже если он об этом вовсе не помышляет, даже если он сопротивляется, перевод на рыночный язык производится независимо от него: самим рынком, при вступлении в него, посредством чтения. Таким образом, узаконенное право Инакости на подлинность возвращается бумерангом к писателю и его тексту.
Избегнув одной ловушки, писатель попадает в другую. Писатель сегодня как никогда весь в опознавательных ярлыках, определяющих его место на литературном рынке и характер взаимопонимания между ним и его читателями. Эти «определители», судя по всему, упрощают рыночные связи, однако крайне принижают значение текста, обедняя или попросту искажая его. Литературный текст чаще, чем когда-либо прежде, воспринимается с помощью некоего шифра: родовой принадлежности, расовой, этнической, сексуальной, политической. Кроме того, его значение принижается рынком, который продает книги, как и всякий иной продукт, в соответствии с артикулом, а не с внутренней ценностью. «Шутка» Милана Кундеры может оказаться в разделе юмора, а «Пир в саду» Дьердя Конрада[62] — среди книг о садоводстве.
Современный писатель, который стремится попасть в категорию так называемой высокой литературы, смущен отсутствием системы ценностей, а читателю приходится и того хуже. Однако пространство, из которого были изгнаны традиционные проводники ценностей — профессора литературы, литературные критики, интеллектуалы, — разумеется, пустым не осталось. Его заняли могущественные и харизматичные арбитры, начиная от Опры Уинфри и кончая «Amazon.com». Его заняли торговцы: высочайшая похвала редактора — если «рыночники» довольны рукописью; заветное слово «рыночники» в устах редактора (и все чаще и чаще — в устах самих писателей) звучит так, будто речь идет о комитете по Нобелевским премиям. В итоге, в отличие от вечно сомневающихся интеллектуалов, рынок не скупится на оценки. Напротив, рекламные послания наставительны и категоричны. «Изумительно!» — безапелляционно восклицает рекламный слоган.
