Вера Галактионова - На острове Буяне
– И что у детей за мода теперь пошла? Подпоясываться? Даже не знаю… – удивлялась Бронислава. – Маленький, и тот верёвкой, как варнак, обмотался. По пузику… Ох, Кеш! Щас девчонки – ровно мальчишки стали. Даже хуже. Старики-то вон говорят: вроде, перед войной только такие нарождаются. Девчонки, – озаботилась она.
И завздыхала:
– Хоть бы уж отмолили, старики-то: чтоб война не разыгралася. Чтоб наши кругом без войны из рабства-нужды вышли бы – по правде да по закону.
– Из какого ещё рабства? – подозрительно покосился на неё Кеша.
– Это, Кеш, мы в Буяне – вольные осталися. А другие-то так не умеют. Послабже они. В других местах… Так обнищали, что чужим нациям прислуживают и на другие нации везде батрачат. Ты мне даже про это и не говори! Люди – они зря болтать не станут. Ну, чего стоишь? – толкнула она Кешу локтем. – Иди. Адрес её я себе записала. Несушки-то твоей, городской… Я его у тебя ещё в первую ночь из болоньки вытащила. А ты и не заметил… Давай иди!
Кеша упирался.
– Хочешь сказать, что интернационал опрокинулся на Россию и истребляет русский народ?!. Нации тут вообще не при чём, – буркнул он, не довольный разговором. – Они уже стёрты культурой, разве по мне не видно? Тебе, между прочим, есть смысл слушать меня, а не дочь! Не дочь подозрительную с каким-то зятем. С пресловутым, между прочим.
– Ой, нет, Кеш. Всякий народ для своего народа живёт. Один наш, русский, для всех жить устал. А оно ведь и не нам прописано – другим-то народам ноги мыть. И что мы не за своё дело взялися? Черёд мы нарушили, вот что… Не нами он, черёд, прописан. И не нам его изменять!.. Правильно тётка Матрёна везде говорит: подождать нашим-то надо было, когда отступники перед другими смирятся! Потом уж так-то жить: по святому-то, для всех… А пока что нам смиряться – между своими только можно. А не ещё перед кем!
Стоящие неподалёку с рюкзаком и бидонами, два парня в меховых куртках и женщина в тулупе вдруг обернулись разом.
– Да нашего-то мужичка уж все на свете, вокруг нас, себе подчинили! – замахала на Кешу женщина широкими и длинными тулупными рукавами. – Из него скоро дух вон, а ему всё: «кайся» да «терпи». «Кайся да терпи!» Мы же, вроде, и провинилися… Это ведь тот, кто на нас верхом едет, каяться-то нам всё велит: антихрист сам! Наездник! Сказано: будет антихрист сначала, как вроде Христос он, тому же вроде учить. А сам – не Христос, а наездник. И кто этого наездника на своей шее из последних сил везёт, тот не Христу служит: антихристу. Это уж всем у нас известно!
Но один парень усмехнулся, а другой сказал:
– В Буяне бы так попробовали. На наших шеях ездить. Небось, быстро бы зареклись.
– На нас, где сядешь, там и слезешь, – переговаривались парни, толкаясь друг с другом, чтоб не мёрзнуть. – Здесь хозяева все. А батраков не бывает!..
Вокруг одобрительно смеялись. Кешу, однако, всё это заметно раздражало. И он, отвернувшись от прочих, нарочно встал между толпою и Брониславой.
– …Ну, меня же вот никто себе не подчинил, правильно? Хотя я – городской человек, это за версту видно, – с важностью заметил он. – Так что, всё от самого человека зависит. Не хочешь быть рабом, не будь! Мне же это удаётся. Почему бы всем так не жить? Не понимаю…
– Витёк когда возвращается, тёть Бронь? – спросил один из парней, не замечая Кешу совсем.
– Скоро! Весной этой.. А вы чьи же теперь будете? – отступила Бронислава от Кеши в сторону.
– Касаткины мы, – с достоинством ответила женщина в тулупе. – Тех Касаткиных, которые на курмыше живут. А не тех, которые у родников.
– Вон чьих, значит… А это у вас, что ль, медведь пасеку разворотил? В позапрошлом-то году?
– У нас! У нас! – обрадовалась женщина, – У деверя. А медведя этого той зимой муж мой завалил. Мой! – неловко тыкала она себя в грудь длинным, свисающим рукавом.
И показывала потом на парней:
– Ихний вот отец. Димитрий Николаич. Касаткин… А Николай Николаич, деверь-то, того медведя – ранил. Из двенадцатого калибра. Жаканом.
– Слыхала, как же. Знаю я Николай-то Николаича. Он же Коробейниковым дом ставил!.. А вам куда? – нараспев, обстоятельно спрашивала Бронислава.
– Не далёко! На озёркинский автобус, – ответила женщина. – Вот, сыновья меня к сватьям провожают. Крестины у нас. Мальчик там наш народился. На четыре двести шестьдесят вытянул. Тоже, Димитрий Николаич назвали.
– Ой, муромец какой! Батюшки-светы… В Озёрках, значит?
– В Озёрках!.. Ну, доброго здоровьица.
Женщина и парни засуетились и двинулись к белому уазику, подхватив два тяжёлых бидона и огромный, неприподъёмный рюкзак.
– И вам не хворать! – крикнула им вслед Бронислава. – …Димитрия Николаича, значит, она жена. Которая в девках родила. Вон того, наверно. Старшего. С чубчиком… Редкий случай какой. До армии друг с дружкой нагулялись, а не расписалися. И вот, гляди, всё равно он её, Касаткин, взял! Не ещё какую, а свою, прежнюю. Из армии вернулся – на новых-то девок не польстился… А парни-то вымахали! Один лучше другого. Ой! Что уродились, то уродилися.
– Не понимаю, о чём можно говорить? С этим убожеством, – тихо бушевал Кеша, отворачиваясь от Брониславы.
Ему не нравилось, что она не понимает всей важности его отъезда.
– Да как же я с людями не поговорю? – обиделась Бронислава. – Что я, халда какая, что ли, городская? От людей нос воротить?! Ну, чудной… Ты зачем такой-то?!
Вдруг Бронислава деловито обняла Кешу, поцеловала и сказала:
– Вон шофёр городской из столовки прошёл. Поел как хорошо: щами от него за версту пахнет. Тронется, значит, скоро… Приезжай, Кеш, скорей! Дорога назад – она тебе никогда не закрытая. И не сомневайся ни капли. Уж я тебя, Город ты наш, ни за что не оставлю. И не надейся.
Она крепко стукнула его кулаком в спину:
– Иди давай!.. Кенгуру ты моё несчастное.
– Эй! Потише. Ну и рука у тебя, – проворчал Кеша, однако подчинился.
Потом Бронислава смотрела на тоскливо вытянутое Кешино лицо за стеклом разворачивающегося автобуса, махала ему варежкой и приговаривала, улыбаясь:
– Съездий, съездий. Чтоб больше не тянуло. Что ж теперь… Так надо, Кеш. И черёд теперь – такой… Черёд-то менять, оказывается, гре-е-ех!..
[[[* * *]]]
С посадочной площадки Бронислава собиралась отправиться к Зайцевой – отдать сначала две банки кручёной смородины, а потом рассказать ей про Кешу всё-всё. И про Козина – особенно: чтоб все знали, какой он, клубщик этот. Однако, подхватив свою тяжёлую сумку, она пошла в подсобку, к уборщице автовокзала, погреться в помещении. Добираться до Зайцевой по холоду было долго, а так с разговором получалось скорее.
– Давно не видалися! – сказала она тщедушной своей бывшей однокласснице, хлопочущей в тесноте, среди швабр и развешенных мокрых тряпок. – Думаю: что же мимо-то пройду, а Таечку не проведаю? И как она там, думаю, кума-то наша, в своей пиндюрке одна-одинёшенька топчется? Ой, Тай, чего расскажу! Щас ты на месте на этом упадёшь. Упадёшь вот тут, вдоль батарейки, и не встанешь… А уж темно-то у тебя! Вся ты от света закрытая. Дай-ка, я шторки-то раздвину. А то что же мы будем с тобой сидеть, как две татарские невесты? Занавешенные? Оно и нехорошо… Вот, так-то повеселей будет.
Свет из окошка упал прямо на уборщицу. И синие глаза её расцвели на бледном лице и помолодели.
– А я только-только убралася везде! Чаю тебе, Бронь, поставлю. Садись. Попьёшь. У меня гляди-ка плитка какая – не плитка: мартена прям! – радовалась она.
– А кто её тебе, такую, делал?
– А дядька Летунов взял да сделал.
Плитка была сооружена из двух красных кирпичей с продолбленной витиеватой бороздкой. И толстая спираль лежала в ней по-змеиному. Она будто дремала без тепла, но ожила сразу, едва её двуязыкий штепсель, похожий на чёрную голову, впился в розетку. И раскалилась, мгновенно и радостно, до огненно-белого цвета, как алчное существо, пьющее огонь из стены. А потом зашипела под днищем мокрого чайника. Металлическая змея не терпела воды.
– Дверь, погоди, на замок запру…
– Зачем? – устраивалась поудобней Бронислава, снимая пуховый платок. – А я сроду люблю – нараспашку. Вот чтоб везде полы намыть, водой их дочиста нахлестать, и все окна-двери – настежь растворить!.. Когда свежий ветер по чистым полам гуляет – так я люблю.
– Тут нельзя – на виду. Меня ведь за эту мартену администратор, знаешь, как жучит! – объясняла Таечка. – Пожару что-то боится.
– Ну, он заика! – рассмеялась Бронислава. – А вспыхнет мартена твоя – ему же лучше: напугается – сразу вылечится. Через огонь-то в себя придёт. Заговорит по-правильному, ты его не остановишь. Худо – оно, Таечка, не без добра. А добро – не без худа… Худом ведь много чего выправляется!
– Ох, Бронь, не скажи, – испуганно замахала руками Таечка. – От Степана что-то писем давно нету. Наш молодой батюшка буянский, монах-то который, по зонам ездил, наших там всех проведал. Вот он сказал: «Не бойся ты, раба, ничего; молись». Молюся, не перестаю, а писем уж три месяца нету.
