Мартин Мюррей - Как сделать птицу
Я сказала:
— Послушайте, я знаю, что худая, но это потому, что у меня быстрый метаболизм. Я очень прожорливая, и я много ем. Иногда я за день съедаю целую буханку хлеба, и это правда. Я много двигаюсь.
Ну а потом речь зашла о голосе, звучащем в моей голове. О Ком-то Противном. Она все расспрашивала и расспрашивала меня, был ли этот голос голосом какого-то другого человека.
— Нет, — ответила я, — это мой голос, молчаливый голос, который почти непрерывно озвучивает мне самой мои же собственные мысли, просто чтобы я знала, что они у меня есть, думаю так.
— Есть что? — спросила она.
— Есть мысли.
— А, понимаю. А о чем говорит этот голос? — Она царапала что-то в своем блокноте.
— Обо всем, о чем угодно. Иногда он не дает мне спать. Иногда я с ним беседую.
— С кем?
— С голосом.
Она кивнула, будто этот ответ полностью соответствовал ее ожиданиям.
— А что голос говорит во время этих бесед?
— В основном он говорит противные вещи.
— Вы можете его увидеть?
— Только в интеллектуальном смысле.
— А голос вызывает паранойю? Вам начинает казаться, что вам угрожает опасность? Вам кажется, что им управляет кто-то другой? — Доктор Бэ склонила голову набок, она говорила так, будто предлагала мне чашечку чаю.
Я услышала, как Некто Противный усмехнулся: «Вот здорово, да она считает, что ты того-с». Я заметила на столе коробочку гигиенических салфеток, одна из них выглядывала наружу.
— Нет, — сказала я. — Некто Противный — не сумасшедшая часть меня, не в этом дело.
Мне казалось, что я вор, а доктор Бэ никак не может уяснить, что именно я украла и как я это сделала. Она сплетала и расплетала пальцы рук. Она спрашивала меня о смерти Эдди. Она принимала такой согбенный понимающий вид и говорила голоском, похожим на траурную ленточку: «А как это на вас повлияло? Могу себе представить, как это было нелегко».
Конечно, тут я уже начала плакать. Я злилась на себя за то, что плакала. Как будто ей как-то удалось пробраться внутрь. Что ж, двери-то открыты. И все же как, по ее мнению, я должна была найти слова, чтобы рассказать ей, как это повлияло на меня? Я и сама не могу до сих пор в этом разобраться. У них что, есть измерительные приборы? Мне хотелось сказать, что тянет на сто чертовых процентов, или на тысячу камней, или на миллионы миль… и даже этого мало, даже это не показывает, насколько повлияло.
Я пожала плечами. В любом случае я не могу толком говорить, когда плачу. Через какое-то время, после тихих всхлипов, когда я уже должна была взять себя в руки, я сказала: «Я с этим живу».
Она кивнула и протянула мне гигиеническую салфетку; ту, которая ждала, когда же ее вытащат. Я никогда не знаю, что делать с этими салфетками. Мне никогда не хочется промакивать глаза, это слишком патетично, и я всегда все втягиваю обратно в себя. Поэтому я просто ею пошуршала и скомкала ее в руке. Доктор Бэ выступила с речью о том, что это нормально — испытывать такие чувства, особенно когда потеря столь внезапна. А я никогда и не думала, что это ненормально.
Я вам скажу, про что я думаю, что это ненормально: это когда кто-то носит слаксы. Тот, кто носит слаксы, так же нелеп, как и они. По мне, вот что ненормально. Я знаю, что в мире полно таких людей, но от этого они не начинают казаться мне нормальными.
* * *— Эй, — позвала девочка, — а ты играешь в нарды?
Я покачала головой. Я сказала, что хуже всего я играю в нарды, что действительно недалеко от истины. Она возразила, что это не важно, и мы все равно можем поиграть, и она разрешит мне сделать первый ход. Но я не хотела заходить в дом. Я знала, что Хелена — не носитель слаксов, но меня не привлекала перспектива пройти еще один сеанс психотерапии, поэтому я сказала, что мне пора идти и не могла бы она передать от меня привет Хелене. Девочка кивнула.
— Напомни, как тебя зовут.
— Манон. А тебя?
— Карла Дубровник.
Я была уже у калитки, я укладывала свои вещи на багажник и собиралась сесть на велосипед, когда она соскочила с дивана и окликнула меня.
— Эй, Манон, а чем тогда занимается твой папа?
— Он ветеринар.
Похоже, ее занимал этот вопрос, и она была удовлетворена моим ответом. Я спросила ее, кто ее отец. Она сказала, что у нее нет отца, нет и никогда не было. Она весело улыбнулась и подняла руку, чтобы коснуться ветвей дерева. И вот я говорю ей «до свидания», а она стоит, одной рукой касаясь веток, а другой махая мне.
Хорошая маленькая девочка, подумала я. Я уже почти начала мечтать, что у меня такая мама, как Хелена, но вместо этого я подняла руки вверх. И тогда я подумала о папе.
Глава тридцать третья
Поскольку я никуда особенно не спешила, я пошла пешком по улице, на которой жила Хелена Дубровник, ведя рядом с собой велосипед. Сказать по правде, мне становилось плохо, когда я думала о папе. Мне становилось плохо потому, что я сбежала от него. Когда я оглядывалась назад, на то, что произошло, теперь, когда я была далеко, я могла посмотреть на это с другой точки зрения. Я видела, что мы — это тонущий корабль, папа и я. Мы были единственными, кто остался на борту, и ни один из нас не был капитаном. Айви столкнули давно, Эдди упал за борт, мама отправилась вслед за ним, а я сидела в каюте и ждала, пока кто-ни-будь заставит корабль снова плыть. А когда никто этого не сделал, я тоже спрыгнула. Так что я бросила папу одного управляться с тонущим кораблем. Он бы так никогда со мной не поступил. Он бы просто так не покинул меня, меня — обломок семьи. Он, мой папа, не был щедр на слова, но, когда это было нужно, на него можно было опереться. А Нора, «лошадиная» женщина, была в него влюблена. Он-то этого не замечал, потому что вообще мало что замечал. Он был слишком занят своими животными и слишком измучен той любовью, которая у него была к маме. После того как мама уехала. Нора стала приходить к нам время от времени, то с лазаньей, то с фруктовым пирогом, а то с домашним бульоном, который они вместе выпивали, сидя на веранде. Вы же не станете пускаться во все эти хлопоты и выпекать фруктовый пирог, если человек вам не нравится.
Я подкатила велосипед к телефонной будке и позвонила папе на работу. Ответила Вероника, ветеринарная медсестра. Она сказала, что папа испытает огромное облегчение, когда меня услышит. Он очень обеспокоен, сказала она, а потом спросила, все ли у меня в порядке. Это прозвучит эгоистично, но я немножко возликовала, что Вероника за меня волнуется, потому что Вероника была безмятежной как корова и ее редко могло что-либо взволновать. Означает ли это, что я все-таки стою того, чтобы за меня волноваться? Папа подошел к телефону. Я извинилась за то, что причинила ему беспокойство. Он что-то неловко пробормотал, а потом просто захотел узнать, где я нахожусь. Он сказал, что приедет и заберет меня. Я ответила: «Хорошо». Это слово как-то само из меня вышло. Хорошо. Вот так все и получилось. Я повесила трубку и поняла, куда отправлюсь дальше. Обратно на борт.
Но в то же время это не было так, будто я сдаюсь. Просто я знала, что у меня там есть еще неоконченные дела. Еще пока есть. Во мне смутно бродили давние мои мысли, и мне внутри было от них хорошо. Одна из них заключалась в том, что надо привезти Айви обратно на наш корабль, потерпевший крушение; нам нужно пополнять наш экипаж. Она может жить в бунгало Эдди. Мы с Айви могли бы там прибраться, перебрать его одежду как мы некогда перебирали ее. Мы могли бы поговорить о прежних временах и немного всплакнуть, а потом раздать вещи Эдди нуждающимся. Конечно, кое-что мы оставим, например коллекцию пластинок. А может, нам следует отдать пластинки Гарри, чтобы и у него осталось что-нибудь на память об Эдди. А еще там есть гитара, которую мама купила Эдди в качестве подкупа, чтобы он бросил курить.
Однажды меня посетила душа Эдди, в руках у нее была та самая гитара. Это случилось на третью ночь после его смерти. Я спала, но все было совсем не так, как обычно бывает во сне: ощущение было ясным, глубоким и подлинным, не таким смутным, как во сне, не таким безумным. Было чувство, что это происходит на самом деле. Он действительно там был: настоящий Эдди и настоящая я, и мы говорили друг другу «до свидания».
Я была на школьном стадионе. Играли в футбик, но я сидела в стороне, на бетонной ступеньке. Эдди подошел ко мне, он пришел с футбольного поля, одетый в спортивную форму, но мяча у него не было, у него была гитара. Когда я его увидела, я начала плакать. Он сел со мной рядом, и я сказала: «Эдди! Ты умер. Ты это знаешь? Ты умер». «Ага, — кивнул он, — я знаю». Я сказала: «Я даже не успела попрощаться. Я даже не успела ничего тебе сказать, я даже не успела сказать то, что я хотела».
А хотела я сказать ему, как много он для меня значит, но никогда в жизни, ни единого разочка, мы с ним так не говорили. Просто как-то не принято ни с того ни с сего говорить брату такие вещи; как-то думаешь, что это и не нужно.
