Герд Тайсен - Тень Галилеянина
Мне было над чем подумать. Неужели Метилий и в самом деле интересовался нашей религией? Или он только искал в ней новые течения, которые могли бы обеспечить бесконфликтное сосуществование евреев и язычников? Собираются ли римляне из политических соображений поддержать такие течения? В конце концов я сказал:
– А что будет, если мы разрешим евреям жениться на женщинах, не исповедующих нашей религии? Или чтобы необрезанные язычники могли брать в жены еврейских женщин?[233] Язычник станет и в браке поклоняться своим прежним богам. Он станет воспитывать детей в своей вере. Наш Бог тогда превратится в одного из многих богов, пусть даже его и будут признавать величайшим. Вера в единого Бога может сохраняться только вместе с особым жизненным укладом, который должен принять каждый, кто берет себе жену из еврейской семьи. До тех пор пока наша вера так решительно выделяется из общего окружения, и мы должны своим образом жизни точно так же отличаться от других.
– Но разве не предстоит и всем другим народам однажды признать Бога живого?
– Мы на это надеемся.
Метилий встал со стула и сделал рукой жест в сторону окна.
– И эти паломники из разных стран будут тогда не только евреи, но сыновья и дочери всех народов? И всех допустят в Храм?[234]
– Уже сегодня Храм открыт для каждого, кто обратился к Богу.
Метилий поблагодарил меня за беседу. Он пообещал доложить Пилату о моем предложении относительно амнистии. Если понадобится, сказал он, Пилат вызовет меня для личного разговора. На этом мы попрощались. Если бы все римляне были такими, как Метилий! Несомненно одно: с тех пор как мы познакомились, он все лучше и лучше разбирался в нашей религии. Неужели и его путь пролегал по нейтральной полосе?
* * *Дорогой господин Кратцингер,
Ваше дружеское письмо сначала вызвало у меня улыбку: вы и в самом деле навели справки о моей биографии и выяснили, что в 1968 году я был в таком возрасте, что мог стать участником волнений. Да, то бунтарское время не прошло для меня бесследно. Я никогда не пытался это отрицать. Даже несмотря на то что тогдашнее неуважение к предшествующему поколению было мне противно.
Однако то, о чем Вы говорите в своем письме, заставило меня задуматься. За работой я не сознавал – а Вы, читая, сразу обратили на это внимание, – что я перерабатываю опыт своего поколения: чрезмерные надежды на реформы, крушение структур власти и собственных иллюзий, после чего у одних наступило великое отрезвление, а другие скатились к террору и насилию. Неужели мой образ Иисуса и правда только проекция моего поколения? Очень деликатно с Вашей стороны предоставить мне самому сделать напрашивающийся вывод: ведь этот образ мог устареть!
Одно важное открытие я, впрочем, для себя сделал: опыт моего поколения сконцентрировался в действии, обрамляющем евангельский рассказ. Образ Иисуса затронут им в меньшей степени. Дело в том, что этот главный образ можно толковать по-разному. Определенные черты он приобретает лишь в восприятии Андрея. Повествование намеренно построено мною так, чтобы никто не мог подумать, будто здесь представлен образ Иисуса как таковой. Нет. Иисус дается в преломлении конкретного социального опыта.
Создана ли эта перспектива произвольно? Обрамляющее действие развертывается в мире, который исторически реконструируется на основании того, что пишет Иосиф Флавий. Люди могли тогда воспринимать Иисуса так. Я бы даже скорее поставил вопрос таким образом: не является ли подобное восприятие единственно возможным, если в своем толковании мы отталкиваемся от библейской традиции Исхода и плена? И не является ли оно также единственно возможным, если мы решимся на собственный «исход»* из того несовершеннолетия, на которое сами себя обрекли – на своего рода «просвещение»? Не исчезнет ли нечто незаменимое, если религия снова сведется к диалогу между Богом и человеческой душой?
Впрочем, полагаю, и Вы когда-то находились в том возрасте, когда молодыми людьми овладевает желание ниспровергать основы. Как это было у Вас? Разумеется, Вам вовсе необязательно отвечать на этот нескромный вопрос.
С благодарностью и наилучшими пожеланиями,
остаюсь искренне Ваш,Герд ТайсенГлава XVI
Пилат боится
Следующий день был кануном праздника Пасхи. К моему удивлению, меня с самого утра вызвали к Пилату. Посланный сказал, что это срочно. Я поспешил в преторию. Неужели Пилат решился объявить амнистию? Или ему стало известно о моих связях с Вараввой? От самых черных мыслей я переходил к надежде, а потом мною вновь овладевали мрачные предчувствия. Начинавшийся день был плохим днем. Лучше бы его в моей жизни не было вовсе.
Пилат выглядел сосредоточенным. Он приветливо поздоровался со мной и провел в маленькую комнату, свет в которую проникал сквозь единственное окно. Его личная стража осталась за дверью. Он сказал, что позовет их, а пока велел ждать. Судя по всему, предстоящий разговор не предназначался для посторонних ушей. Когда мы остались одни, он начал:
– Я с интересом ознакомился с твоим предложением об амнистии и списании долгов. Оно напомнило мне идеи, сторонником которых я был в юности, – Солона, простившего долги гражданам Афин, наших Гракхи, боровших за смягчение социального неравенства.[235] Ты видишь, я не просто взял и отмел твои предложения. Но к делу: всеобщая амнистия превышает мою компетенцию. Это был бы шаг тaкой общественной значимости, что о нем должен объявить. лишь сам император.
Я не смог скрыть своего разочарования. Пилат заговорил дальше:
– Однако в моей власти остается амнистия в отдельных случаях. К трем зелотам, схваченным пару дней назад, добавился еще один арестованный. Сегодня ночью состоялся четвертый арест. Мне еще предстоит разбирательство. Ты знаешь этого человека. Я говорю об Иисусе из Назарета. Он подозревается в том, что подогревал мессианские настроения. Первосвященник считает, лучше будет решить его дело до праздника, пока он не вызвал большой смуты.
Известие глубоко потрясло меня. Они арестовали Иисуса! Сердце бешено колотилось. Я почувствовал дрожь во всем теле. Дело приняло угрожающий оборот.
Пилат продолжал:
– Я читал, что ты написал об Иисусе. Прочтя твои записи, я определил его в категорию неопасных. Философы и поэты должны иметь возможность жить в этой стране. Но если он претендует на роль мессии, тогда это уже угроза для государства!
Теперь каждое слово могло решить все. Как хорошо, что я перед тем не раз и не два прокрутил в уме аргументы, которые можно было привести в защиту Иисуса. Я начал с главного:
– Самое важное, чему учит Иисус, – это непротивление злу. И это еще не все. Если тебя ударят по правой щеке, ты должен подставить левую. Человек, проповедующий такое, не может представлять опасности!
Пилат остался непреклонен.
– Такое поведение не угрожает государству напрямую. Но оно может ввергнуть его в величайшую смуту – да, да! именно так, – перед ним государство может оказаться беспомощнее, чем перед целыми когортами восставших зелотов.
– Но если бы все в этой стране стали, как Иисус, тогда бы вовсе не осталось повстанцев! – возразил я.
– Меня научил собственный опыт. То, о чем ты говоришь, привел мне на память один случай, имевший далеко идущие последствия. Это произошло в самом начале моего правления.[236] Когда Тиберий назначил меня наместником в Иудею, я приказал ночью тайно ввезти в Иерусалим изображения императора, служившие нам знаменами. Наутро среди евреев поднялся страшный переполох. По их мнению, я растоптал ваш закон, запрещающий выставлять в городе чьи-либо изображения. Не только жители Иерусалима были вне себя от возмущения – крестьяне из соседних деревень собирались в толпы. Они устремились ко мне в Кесарию и стали молить меня убрать войсковые значки из Иерусалима и не посягать на законы их предков. Я воспротивился. Тогда они, кольцом окружив мой дворец, простерлись на земле лицом вниз и провели так пять дней и столько же ночей, не сходя с места. По прошествии нескольких дней я сел в свое судейское кресло на большом ипподроме и велел позвать народ, словно собираясь объявить им там о своем решении. Когда евреи пришли, я подал знак своим солдатам, чтобы те оцепили их. Евреи, увидев перед собой тройную шеренгу выстроившихся в боевой порядок солдат, онемели от ужаса. Я пригрозил, что велю изрубить их на куски, если они не пожелают смириться с изображениями императора, и уже кивнул солдатам, приказывая обнажить мечи. И тут евреи, как по уговору, пали всей толпой на землю подставили шеи и закричали, что скорее готовы умереть, чем нарушить закон предков. Потрясенный до глубины души их религиозным пылом, я велел убрать значки легионов из Иерусалима.
