Герд Тайсен - Тень Галилеянина
– А Иисус обещает им амнистию и списание долгов?
– Он не может отвечать за государство и кредиторов. Но он обещает всем амнистию у Бога. Бог прощает всякую вину, если человек покаялся и начал новую жизнь! И Он обязывает нас прощать друг другу![227]
– У странствующих философов часто бывают прекрасные идеи. Но политическая реальность грубее этих идей!
– А разве амнистия не отвечает насущным требованиям политики? Положение напряженное. Народ еще не успокоился после убийств демонстрантов в прошлом году, люди никак не придут в себя после смерти ни в чем не повинных галилейских паломников, после казни Крестителя, которая еще совсем свежа в памяти. Чтобы разрядить обстановку вполне уместно было бы проявить добрую волю. Римляне должны показать – да, они готовы подвести черту под конфликтами, случавшимися в прошлом. Иначе нужно готовиться к всплескам насилия, и симпатии народа окажутся на стороне тех, кто считает, что ответное насилие – единственный способ бороться против силы. Скоро праздник Пасхи. Праздник – лучший повод объявить амнистию преступлений, совершенных зелотами.
Метилий разочарованно покачал головой.
– Но разве всеобщее списание долгов – не пустая выдумка? Как государству заставить кредиторов по всей стране отказаться от требований вернуть им их деньги?
– В нашей стране такое возможно. У нас есть один древний закон, гласящий: каждые семь лет все долги должны отпускаться.[228] Об этом законе редко кто вспоминает, но закон тем не менее существует. Его нужно только снова ввести в действие. Об этом можно поговорить с первосвященником и с Синедрионом. Синедрион заинтересован в том, чтобы разрядить обстановку.
Метилий взглянул на меня с явным раздражением.
– Ты предлагаешь радикальное решение. Даже не знаю, что и сказать.
– На мой взгляд, амнистия должна быть объявлена как можно скорее. Нужно успеть раньше, чем начнутся новые беспорядки.
– Такие вопросы относятся к компетенции префекта! И даже он не может решать их по своему усмотрению.
– Его следует по крайней мере ознакомить с моим предложением.
Метилий задумался.
– А твои идеи не исходят от Иисуса?
Я покачал головой.
– Все это мои собственные мысли!
– Я усматриваю близость между предложенными тобой мерами и планами этого Иисуса. Ты добиваешься реформы общества, Иисус хочет реформировать Храм – возможно, даже всю вашу религию. Иисус говорит: Храм перестал быть главным местом отпущения грехов. Теперь прощение грехов можно получить и за стенами Храма – через крещение или как продолжение его. Ты говоришь: когда в обществе бремя распределяется так, что люди сгибаются под его тяжестью, такое общество не может нормально существовать. Мы должны искать новые пути списания долгов. Иисус предлагает амнистию у Бога. Ты требуешь амнистии от государства. Все это как-то связано между собой.
На это я сказал:
– Можно, я отвечу тебе притчей?
И я рассказал ему притчу Иисуса, опустив всякое упоминание о грядущем Царствии Небесном: «Бог подобен царю, который захотел сосчитаться с рабами своими. Когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов; а как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену егo, и детей, и все, что он имел, и заплатить. Тогда раб тот пал и, кланяясь ему, говорил: «Государь! Потерпи и все тебе заплачу». Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему. Раб же тот вышел и нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: «Отдай мне, что должен». Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: «Потерпи и все отдам тебе». Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока тот не отдаст долга. Товарищи его, видевшие происшедшее, очень огорчились, пошли и рассказали государю своему обо всем случившемся. Тогда государь призвал раба и говорит: «Злой раб! Весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?». И разгневавшись, государь его отдал его истязателям, пока не отдаст ему всего долга».[229]
Метилий слушал внимательно. Несколько недоверчиво он спросил:
– Это притча. Действительно ли речь здесь о том, что нужно прощать долги?
– Ну да, ты прав. Это притча, – ответил я. – Но простым людям, по уши в долгах, к которым обращены притчи Иисуса, невольно приходят на ум их долги.
Метилий свернул листы папируса с моим докладом и заботливо уложил их в кожаный футляр. Очевидно, он считал официальную часть нашей беседы законченной. Но отпускать меня пока не торопился. Не спеша подошел он к низенькому шкафчику и положил футляр с моим докладом в ящик. Потом еще некоторое время смотрел в окно на улицу, по которой, как каждый год перед праздником Пасхи проходили толпы паломников. Наконец, он вернулся ко мне, положил мне руку на плечо и задал вопрос, которого я откровенно говоря, не ожидал:
– Андрей, почему бы вам не избавить свою замечательную философию о Боге от всякой ненужной мишуры?
Я не знал, что ответить. Неужели у Метилия не было сейчас более серьезных дел, чем беседовать со мной на религиозные темы? Он продолжал:
– Ты только что предложил мне радикальную реформу, которая по сути означает изменение всей нашей политики. Можно я теперь скажу, что, с моей точки зрения, вы могли бы изменить в вашей религии?
Метилий сел на стул напротив меня. Сосредоточился.
– За время нашей последней встречи мне довелось повстречать одного еврея из Александрии, и у нас с ним был долгий разговор на эти темы. Он полагает, что законы нужно толковать аллегорически. Так, заповедь субботы имеет тот смысл, что, лишь освободив душу от повседневных забот, человек может обратиться к Богу. Обрезание, согласно ему, символизирует украшение страстей и похоти. Ни субботу, ни обрезание не нужно понимать и исполнять буквально.[230] Если подобные мысли пробьют себе дорогу, иудаизм мог бы стать влиятельной философией. Ее поборниками сделались бы все, желающие почитать такого Бога, который требует от нас милосердия к слабым, и кого сейчас отталкивает от нее требование обрезания и соблюдения субботы.
– Этот александрийский еврей придерживается точки зрения, которую принимают абсолютное меньшинство иудеев, – осторожно возразил я.
Метилий сделал нетерпеливый жест рукой, словно отметая возражение:
– Неважно, что думают какие-то александрийские евреи. Мне интересно, что об этом думаешь ты.
Я взглянул ему прямо в глаза. Что это, допрос? Метилий, очевидно, догадался о моих сомнениях.
– Я сейчас говорю с тобой не как чиновник на службе римского императора. Эти вещи интересуют меня как частное лицо. Я хотел бы иметь ясное представление о вашей философии.
– Все дело в том, – начал я неохотно, – что иудейская вера – не философия. Не убеждения, которые человек хранит в своем сердце, а то, что он зримо совершает. Это – образ жизни. Мы рады возможности своими многочисленными поступками, как малыми, так и большими, чтить Бога. Соблюдая заповеди, касающиеся еды, сохраняя множество других мелких обычаев, которые дошли до нас в предании. Недостаточно слушать Божий заповеди и понимать скрытый в них глубокий смысл. Нужно еще исполнять их![231]
– Но во всех этих заповедях содержится немало такого, что затрудняет общение евреев с неевреями. Почему вы не проводите черту между двумя группами заповедей: нравственными заповедями, без которых немыслимо никакое человеческое общежитие, и ритуальными заповедями, обусловленными традицией, но не связанными непосредственно с верой в единого Бога? Разве проповедь Иисуса не преследует схожих целей?
– Иисус нигде не говорит, что детей не нужно подвергать обрезанию! Нигде не ставит под вопрос соблюдение субботы!
– Но разве, слушая его, человек сам не может прийти к подобным выводам?
– Некоторым людям, таким, как этот александрийский еврей, могло бы, я думаю, прийти в голову что-то подобное. Но у нас они не найдут поддержки. Ты не вполне сознаешь насколько важны для нас многочисленные заповеди, сохраненные в предании – даже те из них, которым мы следуем только потому, что они освящены традицией. Исполняя их, мы заверяем друг друга, открыто и зримо, в верности своей религии.
– Но разве нельзя это делать иначе? Когда я спросил одного из ваших великих учителей, что же самое главное, он сказал мне: «Чего не хочешь, чтобы делали тебе, не делай и своему ближнему. Здесь вся Тора, все прочее – лишь ее истолкование. Иди и выучи это».[232] Так зачем же тогда другие заповеди? Зачем обрезание и запреты на ту или иную пищу?
Мне было над чем подумать. Неужели Метилий и в самом деле интересовался нашей религией? Или он только искал в ней новые течения, которые могли бы обеспечить бесконфликтное сосуществование евреев и язычников? Собираются ли римляне из политических соображений поддержать такие течения? В конце концов я сказал:
