Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2013)
М е й е р х о л ь д. Когда я узнал в Кисловодске от Ливанова о смерти Станиславского… Мне тогда захотелось убежать одному далеко от всех и плакать, как мальчику, потерявшему отца.
ТИТР: Всеволод Мейерхольд.
С у ф л е р. Склады под зрительским залом открыты настежь. Иди и бери. При спуске в люк сделана железная дверь, чтоб затворять ее. Ведь опасно быть раздавленным при спуске люка. Но калитка сломана. Помните, в этом люке чуть было не произошла катастрофа. Дверь в комнату трансформатора открыта, и ключ в двери. Ход под сцену из раздевален партера открыт, и никто его не охраняет. Электричество жгут много лишнего, и во время действия можно было бы больше тушить (на подъезде, в передней). В уборной артистов тоже мало следят и экономят. В коридоре партера — верх зеркала — пыль. При всей тяжести современного положения, надо придумать что-нибудь с костюмами билетеров. Из стяжавших себе славу аристократических капельдинеров превратились в оборванцев и архаровцев. Ведь оборванец в претенциозном мундире куда хуже просто штатского оборванца. Попробовать бы перевернуть мундиры наизнанку. Я думаю, что если это было сделано раньше, то даже грязная изнанка лучше и приличнее теперешнего лица. Но не только грязь и поношенность мундира делают их неприличными. Как одет мундир, как он содержится. Мятый, не по росту, полузастегнутый. Полюбуйтесь, например, швейцаром. Тот, который у кассы, например, — надел ливрею с чужого плеча, на кривобок застегнул верхние пуговицы, а нижние поленился, и оттуда торчат незастегнутые грязные брюки и свое нечистоплотное платье. Воображение дорисовывает остальное — клопов, остатки кушанья, вшей и прочая и прочая.
С т а н и с л а в с к и й. Вы решили уйти, и вы можете уйти, Владимир Иванович. Но знайте, что если вы уйдете из театра в пять часов, то меня здесь не будет уже в четверть шестого.
ТИТР: Владимир Иванович Немирович-Данченко.
Н е м и р о в и ч. Но куда шла его глубинная мысль за пределами театра и искусства, я не знаю. И однако, на наших глазах начинается настоящее бессмертие. Как искусство переливается за границы театра, широко и далеко, как оно вливается в души всего народа, какими путями и что именно в искусстве проникает и наполняет сердца людей — в этом всем разберется история. А здесь начинается бессмертие.
Из «Новой книги обращений»
Янышев Санджар Фаатович родился в 1972 году в Ташкенте. В 1995 году окончил филфак Ташкентского государственного университета. Автор пяти книг стихов. Составитель двуязычной антологии современной узбекской поэзии “Анор — Гранат” (2009). Лауреат поощрительной премии “Триумф” и премии журнала “Октябрь”. Живет в Москве.
Эти произведения Санджара Янышева трудно поддаются жанровому определению. Если это поэзия, то поэзия в особом агрегатном состоянии, расплавленная до прозы. Если это проза, то еще не ставшая прозой, не забывшая своего поэтического первородства. Это работа на перекрестье.
Шаг назад. Юношей я читал поэта Олега Шестинского (я тогда читал все, что в столбик). Ценил я его блеклые секретарские стихи невысоко. Но однажды я прочел два его рассказа и удивился какому-то сильному свету, идущему сквозь текст. Рассказы были так себе, но свет — подлинный. И я подумал: все-таки поэзия, даже такая убогая — это великая школа. Чему-то она такому учит, что если поэт берется за прозу, может случиться открытие. В 1980 году в “Новом мире” был опубликован рассказ Сергея Наровчатова “Абсолют” о временах Екатерины II. Наровчатов, конечно, поэт, несравнимый с Шестинским, но все равно секретарь. А вот “Абсолют” — великолепен. У шестинских сочинений и настоящей наровчатовской удачи было несомненное сходство: и там и там был подлинный свет.
Я никак не ожидал, что когда-нибудь пойму, почему происходит это преображение. И вдруг увидел. Я смотрел “Историю Государства Российского” Леонида Парфенова, серию про Анну Иоанновну. Парфенов строит Ледяной дом. Дом сложен из тяжеленных ледяных плит. Парфенов берет утюг и проглаживает стену. И белая стена прямо на глазах становится прозрачной. Под действием тепловой волны хаотически ориентированные кристаллики льда по всей глубине выстраиваются в регулярном порядке — и свет проходит насквозь.
Так работает писатель. Все уже вроде бы написано. Все уже вроде бы есть. Но глыба текста непрозрачна, потому что слова поляризованы хаотично. Их нужно “прогладить утюгом”, нужна направленная горячая волна. Нужно чутко и напряженно вслушаться, переставить слова, подобрать синонимы, смириться — и отсечь лишнее. Если хватит упорства и терпения, если хватит тепла, глыбу удастся просветить.
Поэты умеют это делать лучше всех. У них этот навык работы со словом имеет едва ли не тактильную природу: они слово трогают гортанью, связками. Поэт привык работать с материалом, как со льдом тепловая волна: он правильно ориентирует слово. Не всем поэтам дано, так строить прозу. Это редкий дар. У Янышева он есть.
В одном из интервью Янышев сказал: “Повествовательная проза является альтернативой линейному человеческому времени; во всяком случае, она к этому стремится. Поэзия же сталкивает нас не с „параллельным”, а с „вертикальным” временем. Стихотворение разворачивает тебя поперек» [1] .
Что возникает на перекрестье времен — параллельного и вертикального? Проза, выстроенная поэтическим словом. Поэзия, расправленная повествованием. Видно глубоко, видно насквозь. Кажется, слова отсутствуют, но они работают как ледяная линза — они усиливают свет.
Владимир Губайловский
Артур Зынин. Бесцветный человек
Почему корову мы едим охотно, и курицу, и даже кролика, а лошадь как-то… не очень?
Собаку — боже упаси.
Что-то в их мясе содержится… неприятное, чужое нашему организму.
В Перу употребляют в пищу морских свинок, и свинки с рождения живут в вечном экзистенциальном ужасе.
Чтоб как-нибудь смягчить участь этих глупых тварей, их ласково зовут куй-куй.
…Мы звали его Солнышко.
За лысую голову, за просвечивающий сквозь эту лысину альбинизм.
Говорят, во время зачатия альбиносов их матери смотрят на луну.
Вот за это и наказание: вперед не отвлекайся, да-да!
Бесцветный человек, он вечно мозолил мне зрение своим ушастым видом.
Он был крупнее всех в отряде: его купол хлестали ветви деревьев на аллее, когда мы парами шли в столовую.
Солнышко.
Мне не нравилось, как он пахнет: мякоть тыквы вперемешку с ушной серой.
В отряде нас было двое очкариков; видимо, поэтому он решил, что мне нужна его компания.
“Артур, хочешь персик?”
Мне хотелось персик, но не из его мокрого пакета.
Однажды Олег Иванович погладил Солнышко по голове; я бы покраснел от унижения, а этот крутил своей башкой под рукой вожатого, как это делают собаки, подставляя живот для чесания.
Когда нашли огромную дохлую змею, все зажимали нос — только не Солнышко; вот держу пари, он балдел!..
Во время мертвого часа я намазал Солнышко зубной пастой; этот кретин улыбался во сне, словно ехал домой…
Мы сидели с мамой в беседке, он зачем-то ошивался неподалёку; мама спросила: “Твой друг?” — я помотал головой: “Еще чего!”
Уходя, мама насыпала ему горсть конфет из того, что принесла мне.
К нему ни разу никто не пришел.
Вот всё, что я помню про Солнышко.
Нас повезли на экскурсию в Ангрен, автобус сломался возле какого-то магазина, мы ринулись внутрь, в прохладу.
Магазин оказался большим: промтовары; какое-никакое развлечение.
Потом Олег Иванович крикнул: “в автобус!”, мы стали выходить наружу…
Витрина вспыхнула тысячью солнечных бликов — это Солнышко в нее влетел со всей своей дури.
Наверно, думал, что автобус уедет без него.
Он просто не увидел стекла и прошиб его белесой башкой.
Теперь она была красная, как спелый фрукт, утыканная треугольными осколками…
Я не помню черт его лица, не помню, во что он был одет, наверно, в шорты и майку, во что же еще? — но крик до сих пор стоит в моей голове.
Крик зарезанного существа.
Автобус увез Солнышко, мы остались возле лопнувшей витрины…
