Джеймс Данливи - Волшебная сказка Нью-Йорка
— Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению.
— Ну, умоляю вас. Вы так странно говорите, совсем как профессор из колледжа, я не могу поверить вашим словам.
— Я повторю их. Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению. Опустись на колени и руки держи за спиной. Будешь дергаться, я проткну тебе этим ножом становой хребет. Так что когда твои ноги ударятся в бегство, чтобы спасти тебе жизнь, голова знать об этом не будет. Одно движение и ты обратишься в покойника, а не в скопца. Мне же достаточно будет, чтобы подобные тебе не рождались больше на этой земле. Я намереваюсь превратить ее в приятное место. Только для приятных людей.
— О господи, друг, да простит тебя Бог за то, что ты так со мной поступаешь.
— Заткнись. Еще одно слово или движение и я воткну этот нож тебе в шею. А теперь гляди прямо перед собой, на здание. И не двигай глазами.
Кристиан на цыпочках отступает. И проворно улепетывает по Пятой авеню. Хозяин невесть откуда взявшейся машины притормаживает, чтобы разглядеть воспитуемого, и тут же уматывает, оставив запах жженой резины. Простой таксист так и стоит на коленях. Содрогаясь от страха. Наконец, с леденящим кровь воплем — нет, не-ет, падает на руки и оборачивается, чтобы взглянуть на рассветное небо над Пятой авеню. Из которого на него должно пасть слепящее лезвие.
Кристиан, со слезящимися от ветра глазами, выбрасывая колени вверх. Мчится в северном направлении и сворачивает за угол большого магазина игрушек. Поезда и плюшевые мишки в витрине. Каждое паршивое Рождество моего детства. Как только я заводил игрушку, она сразу ломалась. Собственным детям приемные родители дарили игрушки, которые тем удавалось расколотить, лишь потратив на это весь день.
Сворачиваю под знакомый навес. Большая тяжеленная дверь с забранным железной решеткой стеклом отперта. Распахиваю ее. Нынче на вахте смуглый парень, дрыхнет, вытянув ноги. Протирая глаза, выскакивает из стоящего в холле большого кресла. Увидев меня, с шумом втягивает воздух. Один носок на нем желтый, другой голубой. Пока поверишь глазам, ты уже приобрел косоглазие.
— Эй, как вы вошли, это что, налет.
— Нет, не волнуйся. Я к миссис Соурпюсс.
— Ничего себе, не волнуйся. Нынче уж и молящихся по церквам грабят. А миссис Соурпюсс вас разве ждет. В такую рань.
— Да.
— Я лучше позвоню.
— Ни хрена ты не позвонишь.
— Я что, у меня должность такая, я же могу лишиться работы.
— Ты можешь лишиться жизни.
— Эй, чего это вы, мистер.
— Мистер Пибоди.
— Мистер Пибоди, про которого Келли говорил.
— Да.
— Другое дело, что же вы сразу не сказали. Это вы того верзилу скрутили. Футболиста, который раньше был мужем миссис Соурпюсс. Глен рассказывал Келли. Слушайте, так он же вдвое больше вас. Говорят, он просил, чтобы вы его пожалели, точно ребенок. Не, без шуток, вы и на вид не очень крутой, разве вам такое по силам.
— Все может быть.
— А можно я вас скрутить попытаюсь. С виду-то вы не очень крепкий.
— Схвати меня. Как хочешь. Любым захватом.
— Ладно. О'кей. Постойте. Вот я сейчас попробую борцовский захват. О'кей.
Лифтер застегивает форменную тужурку. Сзади обхватывает шею Кристиана рукой и, сгибая ее, сдавливает Корнелиусу горло.
— Ну что, мистер Пибоди. Давайте. Попробуйте вырваться. Ха-ха. Нелегкая штука.
Ногами кверху лифтер взвивается в воздух. И ахается афедроном о выложенный белой и черной плиткой пол. Медленно садится и, опершись сзади руками, приходит в себя. Никто тебе не верит. Если ты хочешь всего лишь мирно ходить по земле. Приходится отшибать людям задницы. На каждом шагу.
Лифтер, прихрамывая, движется к лифту. Высаживая Кристиана на этаже Фанни, говорит, да, ничего себе вышел курбет. Стою в вестибюле. Впервые услышав это слово. Принял его за название такой штуки у женщины. До которой она тебя допускает. Когда ты на ней женишься по окончании школы. Где у меня было двое друзей, Питт и Мигер, мы с ними играли в салки и в индейцев. Мигера я однажды поколотил. Потому что он был слишком большой. Разбил ему нос. И учитель сказал, что я должен во всем признаться. Мы с Мигером много обо всем разговаривали. Питт согласился, когда Мигер сказал, что я умный, только не хочу выставляться. А под Рождество мне дали в пьесе роль Скруджа, потому что Мигер на что-то обиделся и заявил, что не будет его играть. Девочка, в которую я был влюблен, играла ангела. Я чуть с ума не сошел от злости, когда погас свет, и Питт стал ее щупать. У нее были крылышки феи и волшебная палочка. Во время репетиции я сидел у задника, а рядом сидел ангел. Она сказала, подвинься, дай я тоже присяду. И я сидел, надеясь, что все заметят, кто рядом со мной. До того она всегда меня прогоняла. Она ходила в белых туфельках на высоких каблуках, всегда начищенных. А когда я в классе заглянул ей через плечо, хотел посмотреть, как она пишет, она сказала, нечего сдувать. У нее были карие глаза и русые волосы. Когда я глядел на нее, она говорила, чего уставился, занимайся своими делами. Однажды она прыгала с девчонками через скакалку, а я остановился, полюбоваться, и она сказала, не перестанешь пялиться, мы уйдем. Только когда я получил в школьной пьесе главную роль, она и обходилась со мной по хорошему. Но больше никто мне таких ролей не давал.
Дверь отворяется. Фанни в длинной просторной сорочке. Поворачивается ко мне спиной, так что просвечивающая синеватая ткань обвивает ее складками. Через прихожую Кристиан проходит за ней в белую комнату. Настольная лампа с фарфоровыми листьями и херувимами выключена. На лице у меня заготовленное выражение. В ответ на раскаты в ее голосе, вернее, почти что в шепоте.
— Где тебя, к дьяволу, носило, сукин ты сын.
— Там.
— Что с тобой приключилось.
— Ничего.
— Ты весь ободран. Я целый день прождала, будь ты проклят. В конторе Вайна сказали, что ты ушел от них в полдень.
— Решил устроить себе долгую прогулку.
— Прогулку. Чего это ради.
— Мне хотелось побыть одному.
— Одному. Чтобы явиться сюда как ни в чем не бывало в пять тридцать утра. Если тебе хочется побыть одному, катись отсюда к чертовой матери.
— О'кей.
Кристиан поднимается. Полной достоинства поступью следует в холл. Мимо маленькой карты на стене, которой я до сих пор не замечал. Карты острова. Кладу ладонь на перламутровую кнопку. Чтобы нажать на нее в последний раз. В спину мне смотрят глаза. Ну и черт с ней. Пусть так. Навсегда. Назад в жестокий мир. Именно в ту минуту, когда я ощутил нужду в шелковых простынях, в холодной подушке, в том, чтобы голова моя утонула в мягких грудях, чтобы меня обнимали истомленные руки. В привозном грейпфрутовом соке, в длинных ломтиках бекона, в золотистом поджаренном хлебе.
— Ладно. Возвращайся. Я не хочу, чтобы ты уходил.
Кристиан вышагивает назад. Следом Фанни, закрывшая дверь. Сядь и возьми со столика модный журнал. Чтобы быстро занять мозг какой-нибудь глупостью. Фанни, остановившись, набирает полную грудь воздуху, руки на бедрах, лицо нахмурено.
— Ради христа. Неужели тебе не известно, что значит тревожиться о человеке, гадать, куда он подевался, не случилось ли с ним чего. Неужели ты не можешь понять. Каким несчастным себя чувствуешь при этом. Где ты был.
— Заблудился на острове Стэйтен.
— Не пудри мне мозги.
— Я, пожалуй, пойду.
— Господи, как-нибудь я позволю тебе уйти и не попрошу вернуться. Я тебя убить готова. Трахался, скорее всего, с какой-нибудь дешевой лоханкой. Вроде этой мисс Мускус, которая вертит задом в похоронном бюро.
Фанни со вздохом опускается на просторную пухлую белую софу. Кристиан неторопливо листает журнал, разглядывая щедро украшенных драгоценностями женщин в вечерних платьях. Между страницами заложена старая фотография. Порыжевшая и потрескавшаяся по краям. Мужчина стоит на крыльце. В руке колокольчик, за спиной колесо в деревянной раме. Из под вязанной шапочки торчат крупные уши. Кристиан вытягивает руку с фотографией в сторону Фанни.
— Это кто.
— Мой муж. Ходил по домам, точил ножи. Начал с нуля.
— Ты, наверное, жалеешь теперь, что он умер.
— Может быть.
— Понятно.
— У него хватало воспитанности предупреждать меня, что он уходит на всю ночь.
— Дрючить цыпочек в дюжине разных отелей.
— Он заработал себе это право, красавчик.
— Не смей называть меня красавчиком.
— Красавчик.
— Не смей называть меня красавчиком.
— Убить тебя мало.
— В этом городе меня уже многие пытались убить.
Кристиан раскрывает свой гладкой черной кожи бумажник. Извлекает два снимка. Общий вид и крупный план. Корнелиус с ангельским видом покоится в вайновском гробу. Встает и, подойдя к Фанни, подносит снимки к ее лицу.
— Вот, пожалуйста. Это я. Уже умер.
В глазах Фанни, взглянувшей на снимки и выбившей их из руки Кристиана, мелькает страдальческое выражение.
— Не лезь ко мне с этой гадостью.
