Владимир Некляев - Лабух
Она проговорила это таким разгоряченным, вожделеющим шепотом, что я почувствовал ее тело — стремительное, струистое тело. Сквозь дерево пронизывались его дрожь, неутоленность, жажда — и я спросил:
— Ли — Ли, ты мастурбируешь?..
Она не заметила путаницы, дефиса в имени…
— Ласкаюсь…
Ночь правды…
— Ты голая?..
— В ночнушке…
— Сними…
— Зачем?..
— Сними, я хочу поласкаться с тобой голой…
— А дверь?..
— Не в помеху…
— Тогда и трусики снять?..
— И трусики сними…
Она на мгновение затаила дыхание, ее дыхание удивлялось тому, что она вытворяет, но дыхание хотело, чтобы так странно было, через дверь, и через паузу она задышала чаще, встала, мы встали вместе…
— Сняла…
— И трусики?..
— И трусики…
— Стоишь голая?..
— Голая…
— Совсем?..
— Совсем…
— Перед голым мужиком?..
— Перед голым…
— Не знакомым тебе?..
— Не знакомым…
— Конченая блядь?..
— Конченая…
— Для конченой бляди чего–то не хватает…
— Не хватает… Чего?..
— Того, что делается не через дверь… Но мы сделаем это через дверь, потому что ты не блядь… И двери между нами нет…
— Нет…
— Прижмись ко мне…
— Я прижалась…
— Крепче… Обними меня…
— Обняла…
— Я не чувствую… Где ты?..
— Здесь… С тобой…
— Вся со мной?..
— До капельки…
— Теперь чувствую… Поцеловать тебя?..
— Поцелуй…
— Какая ты нежная… Таких нежных нету больше, во всем свете нет, только ты… Какие сладкие твои губы… Тонкая шея… Мягкие плечи с этими родинками… я сцелую одну, ничего?…
— Ничего… Их много…
— Две на левом и три на правом…
— Три на левом и две на правом…
— И по одной на грудях…
— На грудях не было у меня родинок…
— Я посадил их… Снял с плеч и посадил… Круглые какие у тебя груди… Упругие соски… Ты не кормила ни дочь, ни сына, меня ждала…
— Тебя ждала…
— И между грудей пахнет подснежниками… До самого живота пахнет… до пупка… и ниже, до опушки… И поиграюсь в ней?..
— Поиграйся…
— Шелковистая какая… А под ней бьется что–то, пульсирует… Родничок?..
— Родничок…
— И можно попить?..
— Можно… Попей…
— Как хмельно… Хмельной родничок с шелковыми берегами… Я нырнуть туда хочу… Весь–весь хочу войти, сколько меня есть…
— Войди…
— Я обнимаю тебя?..
— Обнимаешь…
— За плечи?..
— За плечи…
— За бедра?..
— За бедра…
— За все?..
— За все…
— Не очень сильно?..
— Нет, можешь крепче…
— Так?..
— Так… Еще сильнее…
— Ты идешь ко мне?..
— Иду…
Я ударился в дверь — хмелем, желанием:
— Иди ко мне!.. Я так хочу быть с тобой, сладкая моя, страстная, знойная, весь хочу быть, здесь, здесь, в тебе, во всей тебе, в глубине твоей, я так жажду, что ни делаю — о тебе думаю, ищу тебя, без тебя тоскую, я жить без тебя не могу, так люблю, так хочу, чтобы ты меня любила, была со мной, никогда и никуда не исчезала, не пропадала, была и была, только ты была, и никого, кроме тебя, я без тебя погибаю, умираю, ты больше не пропадай, не исчезай, будь со мной, будь, иди ко мне, Ли — Ли!.. — любимая, любимая, ненаглядная, единственная — о–о–о…
— Ёй–ёй–ёй-ёй–ёй… — тоненько, высоко наложился ее голос на мой, — ёй–ёй–ёй… ёйёйёйёйёйёйёй… как сладко… ёйёйёйёйёй…
Я не кончил — время поллюций моих давно миновало… Но я был с Ли — Ли, только что сладостно был с Ли — Ли… Я люблю тебя, Ли — Ли, где ты девалась, куда ты все деваешься от меня и деваешься?..
Ёйкать за дверью перестали и шепнули:
— Взломай…
— Что взломать?..
— Дверь… Она тонкая…
— А потом?..
— Пожар устроим… Пожарным позвоним, они все здесь переломают…
Это уже была бы забава на всю ночь…
— Нет, я пойду… В следующий раз подожжем…
— В следующий раз такого не будет…
— Будет… Все у нас будет…
— Нет…
— Да… Доброй ночи… Спасибо тебе…
Я повернулся к лестнице, дверь рванули изнутри:
— Роман!.. Роман Константинович!.. Эй!..
Без пожара в этом доме не обойдется… Но без меня, я позабавлялся недавно в одном доме… И я двинул из подъезда на улицу.
Пока длился наш роман через дверь, ночь поднялась над Грушевкой в полный рост — искристая, мерцающая, с Млечным путем, созвездьями, месяцем…
— Эй!.. — послышалось из–под месяца. — А комнату посмотреть?..
Лилия, облитая лунным светом, стояла на балконе… Как и ночь, в полный рост стояла — голая в созвездьях. Я отходил, а она светилась, фосфоресцировала и таяла в лунном свете…
Видение…
Призрак.
XIII
Высоченный, громадный человек в черном, широченном — по края земли — плаще шел, поспешая, по болоту, у него расшнуровались ботинки, Ли — Ли сказала: «Надо завязать, а то наступил и в болото рухнет, болото выплюхнет из берегов и всю землю заболотит». Великан остановился, Ли — Ли стала завязывать один ботинок, я завязал второй, великан двинул дальше и подцепил нас металлическими наконечниками на шнурках, и в наконечниках тех, сверху неплотно заклепанных, мы над болотом, будто в люльках конусных, замотались. Великан вышагивал, болото страшно чвякало, во все стороны грязь летела, мы болтались, бились друг о друга, уцепившись за шнурки, пока Ли — Ли не сорвалась, и болото мгновенно — я моргнуть не успел — ее проглотило. «Стой!..» — закричал я великану, единственному, кто мог Ли — Ли из болота вытащить, но великан, ни на меня, ни на Ли — Ли, ни на кого не отвлекаясь, шагал и шагал, тяжело сопя, и мутно–серые, как туман над болотом, глаза его по сумасшедшему пялились в даль, неизвестно что и кого в ней высматривая. Ли — Ли надо было как–то спасать, я отпустил шнурки, рухнул в болото и пролетел сквозь него, потому что оно оказалось не самим болотом, а мрачным, низким — великану по колени — небом над болотом, само болото простиралось подо мной, и по нему, опять расшнуровавшись и потерявшись, шлепали сами по себе, набирая грязи, ботинки великана. Великан, которого вверх от коленей не видно было за тучами, опередил, торопясь, свои ботинки, босому в болоте стало ему мокро, зябко, и он стоял, как аист, потирая ногу о ногу и поджидая, пока его ботинки к нему дошлепают. Болото у ног великана вздувалось пузырями, похожими на жирных черных собак, которые повизгивали и взвывали, словно натравленные на Ли — Ли, и в распиравшей их яростной злобе лопались один за другим, разлетаясь пузырьками — сотнями, тысячами взвизгивающих, лающих пузырьков… Ли — Ли плюхалась в болоте, пытаясь как можно дальше отгрести от пузырей, от собак, но оттуда, куда она выгребала, на нее наступали ботинки великана. «Шлеп… шлеп…» — шлепали ботинки по болоту, и левый, тот самый, который зашнуровывала Ли — Ли, навис над ней — вот–вот наступит и расплющит! Я с лету ударился в него, и ботинок немного, чуточку, но свернул в сторону — раздраженно, словно комар его куснул… Покатившись по ботинку вдоль отверстий для шнурков, я перескакивал из дырочки и дырочку, хватался и не мог ни за края дырок, ни за шнурки ухватиться, соскользнул с носка и полетел под подошву — и подошва опустилась, накрыла меня, придушила и втиснула и болото…
Не успев увидеть, что случилось с Ли — Ли, я проснулся — лицом в мокрую подушку. На шее моей — поперек — лежал и повизгивал Дартаньян. Он поскуливал, должно быть, из–за того, что я плакал во сне…
Стянув с шеи и спихнув с кровати Дартаньяна, я стал, нащупывая темноту, искать рядом с собой Ли — Ли и, не найдя, вновь провалился в тот же сон: Ли — Ли, изо всех сил цепляясь руками, ногами, зубами, карабкалась по шнуркам на ботинок, потому что только он на болоте был опорой, лишь в нем могла она спастись. Сам я был уже неведомо чем: болотом, болотным пузырем, той пустотой, которая в пузыре, и никак не мог Ли — Ли помочь. Наконец, она добралась по шнуркам до первой дырочки и проскользнула через нее в ботинок, который хоть и набрался грязи, но все же не был болотом, и в нем — с ростом Ли — Ли, с длинными ее ногами — можно было стоять: грязь была Ли — Ли по грудь. Я был частью и необъятного болота, и грязи в ботинке, Ли — Ли двигалась во мне, приподнималась на цыпочки, выискивая место, где повыше, а великан поднял ботинок, чтобы вылить грязь, за тучи его поднял, где месяц блистал и светились звезды, и в звездно–лунном свете великан, наклонившись к ботинку, рассмотрел Ли — Ли. Он прилыбился как–то по–кошачьи, залез одной рукой в карман плаща и достал пригоршню великанчиков — совершенно похожих на него. Великан сыпанул их из пригоршни в ботинок, в грязь, в меня — и они набросились на Ли — Ли… В грязи, во мне они содрали с Ли — Ли одежду, все, что на ней было, один сзади — во мне! — с размаха вошел Ли — Ли в анус, второй — спереди в вульву, третий, повиснув на руках под языком ботинка, вогнал пенис, с которого стекало болото, Ли — Ли в рот, из их членов одновременно — в анус Ли — Ли, в вагину и в рот — хлынула черная, как грязь, сперма, которая и была грязью, болотом, была мной — великанчики вбирали меня, всасывали в свои анусы, как в клизмы, и выливали из членов, выплескивали, словно насосами качали… На смену первым троим кинулись трое следующих, повторив то же самое, затем еще трое и еще… Ли — Ли наполнялась грязью, чернела и распухала, а я ничего не мог поделать, потому что, смешанный с дерьмом и мочой великанчиков, сам был грязью, был тем, от чего Ли — Ли чернела и распухала. Проворные великанчики старались вовсю, грязи в ботинке становилось все меньше и меньше, а Ли — Ли наполнялась ей все больше, великан приказал великанчикам всю грязь мировую перекачать в Ли — Ли, которая так раздулась, что сама уже заполняла почти весь ботинок — и вдруг она лопнула в животе, из которого не грязь линула, а посыпались великанчики… Десятки, сотни, тысячи великанчиков… Они сыпались и сыпались, топтались во мне, месили в остатках грязи, Ли — Ли в ужасе взирала на свой разодранный живот, оседала, падала, стелькой стелилась в ботинке, а великанчики, только–только из живота ее высыпав, тут же ее насиловали. Вульвы, ануса, рта Ли — Ли им уже не хватало, они втыкали члены ей в уши, в ноздри, всовывали в разорванный живот, кошмар был невыносимым — я проснулся с криком, которым бы вскричали в отчаянье топь, трясина, бездна, если б знали, что такое отчаянье, и если бы могли кричать:
