Аманда Смит - Черная Скала
— О чем сказать, Селия?
— Я слышала, вы собираетесь в Англию?
Он опустил глаза.
— Я собирался сказать тебе об этом завтра. Нам вообще нужно поговорить. Поэтому я тебе и написал.
— Когда вы уезжаете?
— В субботу.
До субботы оставалось четыре дня.
— Надолго?
— На два месяца. — Он говорил деловито и равнодушно, как будто разговаривал с полузнакомым человеком, более того, с человеком, который ему не очень-то симпатичен. Небрежным движением он поправил стопку бумаг и переложил на край стола.
Я не ожидала, что он уезжает так надолго. Меня охватила слабость. Внутри все задрожало — так бывает, когда у человека жар, а он стоит на холодном ветру.
— А что же мне делать?
Доктор Эммануэль Родригес встал.
Я еще раз повторила:
— А что мне теперь делать?
— Селия, мне нужно, чтобы к тому времени, как мы вернемся, тебя здесь не было. Я не могу позволить, чтобы Элен тебя застала. — Он прижал руку ко лбу, как будто ему было трудно говорить. — Ее последний срыв произошел из-за тебя. — Он быстро исправился: — Из-за нас. — Он обошел стол с другой стороны и оперся на него. — Оказалось, что она уже давно все знала. Я не могу еще раз подвергать ее этому. Она согласилась вернуться только при условии, что тебя здесь не будет, когда она приедет. Я не мог ей отказать: она мать моих детей. Моя жена.
Мы стояли, глядя друг на друга. Потом он подошел ко мне, и я сделала шаг назад. Он положил руки мне на плечи; в этом не было ничего сексуального, это был отечески-успокаивающий жест.
— Это просто не может повториться еще раз. Элен на четвертом месяце беременности.
— Беременности?
— Да, представь, мы понятия не имели. У детей появится братик или сестричка. — В его голосе прозвучала радость. Я продолжала смотреть на него, чувствуя, как мои глаза наполняются слезами. Вот они уже покатились вниз по щекам. — Ты можешь оставаться здесь, пока не устроишься. Не знаю, может, тебе будет лучше в Тамане, или ты поищешь другую работу где-нибудь тут. — Он говорил уже гораздо мягче. — Но в любом случае, к нашему возвращению ты должна отсюда уйти.
Упоминание о Тамане заставило меня подумать о тете Суле.
— Моя тетя очень больна. Я хотела, чтобы вы поехали со мной в деревню. Отчасти ради этого я приехала.
Я видела, что он не знает, можно ли мне верить.
— До нашего отъезда уже ничего не получится. У меня еще слишком много дел. Но если хочешь, я могу поговорить с доктором Андерсоном.
Я не стала слушать, что еще он скажет.
На следующее утро я встала очень рано и убрала свою комнату. Там накопилось много пыли, на полу в ванной валялось с полдюжины дохлых тараканов. Я открыла жалюзи, чтобы проветрить.
Вильям, увидев меня, и удивился, и обрадовался.
— Когда ты приехала? А мне никто и не сказал. — И вслед за этим: — Ты получила мое письмо?
— Да, Вильям. Извини, пожалуйста. Я собиралась тебе написать.
Я объяснила, что приехала не больше чем на пару дней, только для того, чтобы забрать кое-что из одежды, и что мне нужно обязательно вернуться в поместье, потому что моя тетя больна.
Он выглядел так, будто его стукнули по голове.
— Ты что, собираешься там жить?
— Сейчас мне просто ничего другого не остается. Ты бы не мог попросить Соломона отвезти меня?
Он кивнул:
— Жаль, что я не умею водить.
— Я не забираю все свои вещи. Я вернусь за ними, когда решу, где я буду жить.
— У тебя есть дом в Лавентиле, — сказал Вильям. — Пожалуйста, помни об этом.
Я провела в Порт-оф-Спейн еще два дня. Слоняясь по дому, я искала случая поговорить с доктором Эммануэлем Родригесом. Но это оказалось невозможным. Он либо работал допоздна, либо уезжал к больному; или отвозил куда-нибудь детей, или, наоборот, забирал их; он навещал друзей в Маравале, Сент-Энн и Диего-Мартине. Один раз я все-таки поймала его на лестнице. Я сказала: пожалуйста, очень прошу, можем мы поговорить? Он так вжался в перила, что казалось, он готов скорее упасть с лестницы, чем оказаться рядом со мной. Я пошла в больницу и попробовала записаться к нему на прием. Регистраторша дала мне формы, попросила их заполнить и сказала, что придется долго ждать. Она предложила мне пойти к другому врачу, который начинал работать с понедельника. В ту ночь я подошла к двери спальни доктора Родригеса и позвала его по имени. Сначала совсем тихо, потом чуть-чуть громче. Он вышел, прижимая палец к губам, и велел мне замолчать, чтобы не разбудить Джо. Я думала, что сейчас взорвусь.
Под утро я стала громко звать доктора Эммануэля Родригеса. Я так отчаянно кричала, что он должен был поверить, будто случилось что-то серьезное. К тому моменту, когда он прибежал ко мне в комнату, я лежала голая под простыней — так, как бывало прежде. Сначала он рассердился, но потом оттаял и позволил мне его поцеловать, и раздеть, и вскоре он уже лежал в моей постели. Но даже когда он уже был во мне, его взгляд все равно оставался каким-то холодно-отстраненным. Это был взгляд, которого я никогда раньше у него не видела, взгляд, который мне совсем не нравился. Как только все закончилось, он оделся и ушел. Когда он уже был в дверях, я спросила: «Что же мне делать?» Он не ответил.
Между тем в дневное время Марва сновала по дому, укладывая в чемоданы теплую одежду и подготавливая все необходимое для поездки. Я избегала Вильяма: почему-то в его присутствии я чувствовала себя особенно несчастной и уязвимой. И все это время где-то в глубине моего сознания, как птица в клетке, билась мысль о тете Суле.
В пятницу после обеда я сложила свою сумку и попрощалась с детьми. Марва ушла в аптеку, и я была рада, что могу побыть с ними наедине. Консуэла не понимала, что теперь мы не увидимся очень долго, а скорее всего, вообще никогда.
— Ты уже большая девочка, — сказала я и держала ее на руках, пока она не вывернулась и не побежала к своей кукле. Схватив куклу, она стала укачивать ее, как ребенка.
— Знаешь, когда я пришла сюда, ты была чуть больше, чем эта кукла.
— Кукле пора спать, — сказала Консуэла. Помахав мне на прощание, она стала подниматься по лестнице.
Я знала, что Джо гораздо лучше понимает, что происходит. Он стоял в кухне, прислонившись к буфету, поглядывая на вазу с апельсинами. Выбрал один и начал крутить его в ладошках.
— Не знаю, почему мамочка так тебя ненавидит. Я к тебе отношусь хорошо, ты мне даже нравишься.
— Ты мне тоже нравишься, Джо.
— Она и Бриджит ненавидела.
Это меня удивило. Я знала, что Бриджит неожиданно уволилась, но не знала, что отношения были настолько напряженными.
— Почему она ненавидела Бриджит?
— Из-за папы.
— Откуда ты знаешь?
— Бриджит всегда крутилась вокруг него. Однажды я видел ее у него в машине, и, похоже, они целовались. Я никогда не рассказывал маме.
— Почему?
— Потому что папа сказал, что это ее только огорчит. А Марва сказала, что мамочка их слышала.
— Это она тебе сказала?
— Нет, она сказала Бриджит. Я стоял под дверью и все слышал. Марва сказала, что они тогда были в сарайчике для инструментов.
С доктором Эммануэлем Родригесом я так и не попрощалась. Он оставил для меня тридцать долларов, вложенных в стандартную карточку с надписью «Желаем удачи». Вильям сказал, что мы все равно скоро увидимся, так что можно обойтись без прощаний. Он донес мою сумку до грузовичка Соломона и потом стоял у ворот, глядя, как мы отъезжаем.
И так в этот серый, душный полдень, когда тяжелые тучи собирались над горами Норд-Рейндж, угрожая нам грозой и дождями, Соломон вез меня, онемевшую и уставшую от боли, сначала по оживленному шоссе из Порт-оф-Спейн до Аримы, в которой в этот день почему-то было необыкновенно людно, и дальше в Сан-Рафаэль, через Бразил и Талпаро, по дороге Эль-Квамадо до самой Таманы.
26
Только взглянув на лицо Джозефа Карр-Брауна, я сразу поняла, что он очень сердит. Он сидел с книгой в кресле-качалке. На мое «Добрый вечер» он ответил вежливого сухо.
— Сэр, — спросила я, — а где же Долли?
— Там, где она должна быть. У себя дома.
Его взгляд был тяжелым и острым, как стекло.
— Она обещала, что будет ухаживать за тетей Сулой.
— А ты обещала, что вернешься на следующий день. Удивляюсь: ты же знала, насколько серьезно больна Сула!
— С ней все в порядке?
— Мы едва не потеряли ее в среду ночью. У нее было что-то вроде припадка, но потом она более или менее пришла в себя. Все тебя ждали. Она все время о тебе спрашивала. Я пытался дозвониться Родригесам, но линия не работала. Завтра я везу Сулу в больницу.
Он встал и ушел.
Сразу после моего приезда появилась надежда на чудо — тетя Сула почувствовала себя значительно лучше, и в течение нескольких дней я верила, что она поправится. Ей уже не нужно было ложиться в больницу. Думаю, даже Джозеф Карр-Браун был поражен тем, насколько улучшилось ее состояние, хотя ни разу в этом не признался. Тетя Сула встала с постели и вымылась; она даже пыталась делать какую-то мелкую работу по дому. Когда она уставала, то садилась в кресло на веранде, и я подставляла ей под ноги скамеечку. Вначале она возражала, чтобы я что-то делала по дому:
