Дэвид Лодж - Райские новости
Я спешно выехал из дома священника в Сэддле и снял однокомнатную квартирку милях в восьми оттуда, в Хенфилд-Кроссе — более сером, менее богатом районе на окраине Большого Лондона (от меня не ускользнула ирония названия, в котором сохранились отголоски намека на христианство)[75]. Дафна предложила мне поселиться в ее квартире, где имелась крохотная гостевая спальня, но это было слишком близко к приходу, чтобы я чувствовал себя спокойно. Местная пресса ухватилась за эту историю, и как-то раз в холле Дафниного дома меня заловил молодой репортер с просьбой об интервью. В любом случае я уклонился от столь стремительного перехода к полной близости, к окончательному принятию на себя всех обязательств. Каким-то образом в течение нескольких недель объятия превратились в отношения, туманная возможность женитьбы обернулась обсуждением практических вопросов: где, когда и кто нас соединит. Я ощущал потребность в некоем периоде покоя, во время которого мог бы собраться с мыслями, приспособиться к жизни мирянина и узнать Дафну поближе. Затем оставался нерешенным вопрос о том, как я буду зарабатывать себе на хлеб. Моих скромных сбережений надолго не хватит. И я встал на учет в службе социального обеспечения на пособие по безработице и внес свое имя в профессиональный регистр в местном центре по трудоустройству. Чиновник пришел в некоторое замешательство, когда я указал свою профессию — «теолог». «Спрос на подобных специалистов крайне мал», — сказал он. Я ему поверил. И начал ходить в местную публичную библиотеку, просматривая там маленькие объявления в газетах, особенно касающиеся вакансий в сфере образования, где, по моему разумению, у меня был наибольший шанс получить работу.
Тем временем мы регулярно виделись с Дафной. Часто мы ели в пабе или в восточном ресторанчике, либо она приезжала ко мне в Хенфилд-Кросс и готовила на моей газовой плитке. Бывать у нее мне не хотелось по вышеизложенным причинам. Кроме того, у нее имелся автомобиль, а у меня — нет. «Форд-эскорт», на котором я ездил будучи приходским священником, покупался на заем, взятый у епархии, и мне пришлось оставить его церкви Петра и Павла. Этот автомобиль — единственная вещь, о которой я искренне сожалел.
Я прервал предложение на середине из-за телефонного звонка. Это была Тесса. Я совершенно забыл о своем намерении позвонить в Англию сегодня вечером. Тем, что Тессе снова пришлось самой звонить мне, я, естественно, навлек на себя еще большую немилость и поставил себя в еще более невыгодное с моральной точки зрения положение, когда мне пришлось признаться, что она не может поговорить с папой, потому что он в больнице. Разумеется, Тесса принялась шумно возмущаться. Я очень походил на типичного героя карикатур, держа трубку на расстоянии вытянутой руки от уха, пока она бранила меня за мою беспечность и некомпетентность в деле присмотра за папой и прежде всего за безумную затею потащить его на Гавайи. Я понимал, что ее гнев питало сознание собственной вины — она сама из корыстных побуждений, которые оказались необоснованными, подтолкнула его к полету. Я дал насколько мог обнадеживающий отчет о папиной травме и ходе выздоровления. И ловко ввернул, что больница не только обеспечивала в высшей степени квалифицированное лечение, но и была католической. Я также сумел частично поставить себе в заслугу (которая на самом деле принадлежала молодому человеку в туристическом агентстве) приобретение страховки на покрытие медицинских расходов. (Уолши никогда не отличались предусмотрительностью в подобных делах: помню, как в 50-х годах наш дом дважды подвергся краже со взломом, прежде чем отец застраховал имущество.) Я пообещал устроить, чтобы он позвонил ей из больницы и она могла убедиться, что я говорю правду и у него не было («по твоим словам», как мрачно намекнула Тесса) сотрясения мозга, что он не лежал без сознания или в реанимации.
Попытавшись отвлечь ее от папы, я принялся описывать, с какими трудностями столкнулся, подыскивая подходящий интернат для Урсулы. Тесса спросила, сколько у Урсулы денег, и разочарованно хрюкнула, услышав мой ответ. Когда же я упомянул, что убедил Урсулу платить за частный интернат из капитала, Тесса заметила: «Тебе не кажется, Бернард, что в этом вопросе ты несколько своевольничаешь? В конце концов, речь вдет о деньгах Урсулы, даже если у тебя и есть эта, как ее, доверенность. Если бы она предпочла переселиться в государственный интернат и чувствовать себя спокойно, зная, что у нее остаются какие-то деньги...»
«Бога ради, Тесса, — перебил я, — ей осталось жить несколько месяцев. И в любом случае это ничего не меняет. Если она поселится сейчас в государственном интернате, стоимость ее содержания будут компенсировать из ее личных средств, пока не останется несколько тысяч долларов». (Это я, разумеется, выяснил в ходе своих изысканий.)
«Ой, ладно, сдаюсь, — рассердилась Тесса. — Все равно я в этом ничего не понимаю. И во всем ты виноват», — ни с того ни с сего заключила она и швырнула трубку.
Возвращаясь к Дафне: хочу закончить эту грустную историю и пойти спать. По существу, я стремился отложить женитьбу, чтобы дать нам обоим время узнать друг друга получше. Дафна же торопилась: ей было тридцать пять, и она хотела создать семью. Я нуждался в ее товарищеском отношении и поддержке, но глубоко в душе страшился сексуальной стороны брака. Мы никогда не заходили дальше поцелуев и объятий — уютных, пристойных, которые я находил скорее успокаивающими, нежели волнующими. Только когда язык Дафны соприкасался, извиваясь, с моим, я действительно испытывал некоторое сексуальное возбуждение и тогда, повинуясь какому-то условному рефлексу, немедленно отстранялся и искал любого умственного отвлечения от «повода ко греху». Это, на мой взгляд, доказывало, что я был по крайней мере способен совершить половой акт, но как я все это сделаю, когда придет время, представлялось с трудом. Однажды вечером, когда мы сидели в моей квартирке, я стал намекать на свои тревоги и сомнения, но настолько туманно и такими обиняками, что Дафна не сразу сообразила, что меня беспокоит. Когда же поняла, то сказала с присущей ей живостью: «Что ж, существует только один способ это выяснить» — и предложила, чтобы мы тут же отправились вместе в постель.
Я потерпел катастрофу, фиаско и в ту ночь, и в ходе других наших попыток, у кого-то из нас на квартире или (один раз, в отчаянии прибегнув к этому как к последнему средству) в гостинице. Дафна не была девственницей, но ее сексуальный опыт ограничивался двумя краткими, не принесшими удовлетворения романами в студенческие годы. Если судить по ее рассказам о тех связях, это были печальные истории некрасивой толстой девушки, страстно желавшей любви и слишком легко отдавшейся неразборчивым молодым людям, которые получили свое удовольствие, доставили некоторое удовольствие ей и быстренько смотались. Защитив диплом, она влюбилась в хирурга в первой же больнице, куда пошла работать, но имела с ним чисто платонические отношения, потому что он был счастлив в браке. Она сказала мне об этом, словно желая вызвать мое восхищение ее самоконтролем и самоотречением, но я спросил себя, был ли хирург так уж доволен теми платоническими отношениями и не принял ли он в свое время предложение преподавать в Новой Зеландии отчасти потому, что хотел спастись от тягостной преданности Дафны. Таким образом, она была сексуально неопытной или, во всяком случае, не имела практики, но в то же время была и на удивление бесстыдной — наихудшее из возможных сочетаний, чтобы раскрепостить подобного мне не самого юного новичка. Пятнадцать лет обихаживания мужчин и женщин всех возрастов и видов сделало ее абсолютно равнодушной к обнаженному человеческому телу, его функциям и несовершенству, в то время как я до боли стеснялся своей обнаженности и был сверхчувствителен к созерцанию ее тела. Раздетая Дафна сильно отличалась от Дафны в до хруста накрахмаленном панцире сестринской формы или в дамских платьях поверх невидимой грации. Мое представление об обнаженном женском теле — насколько я вообще имел о нем представление — было составлено, полагаю, по таким образцам-символам, как Венера Милосская или Венера Боттичелли. Нагая Дафна больше напоминала собой копию в натуральную величину с одной из статуэток богинь плодородия, которые встречаются в музейных коллекциях этнических диковинок с огромными грудями, набухшими животами и выступающими ягодицами, грубо вырезанные или слепленные из дерева либо терракоты. Более зрелый и уверенный любовник, возможно, упивался бы таким буйством плоти, но я был запуган.
Думаю, некоторые люди воображают, будто мужчину, вырвавшегося на свободу после двадцати пяти лет принудительного воздержания, должна сотрясать дрожь приапического[76] аппетита, что он стремится и жаждет совокупляться с первой же встречной, готовой к этому женщиной. Это не так. Было время, в мои студенческие годы, когда, как любого другого нормального молодого человека, меня вдруг охватывало нестерпимое вожделение от непреднамеренного взгляда на непристойную фотографию в журнале, или я ловил себя на том, что заглядываю за оттопырившийся вырез платья симпатичной девушки, когда стоял над ней, держась за поручень, в переполненном вагоне подземки. И (подозреваю) несколько дольше, чем большинство молодых людей, меня беспокоили ночные поллюции — этот скапливавшийся сок размножения, которому было отказано в нормальных способах излияния, выплескивался во сне и грезах. (Проблема общая: я раз нечаянно услышал, как прачки в Этеле отпускали грубые шутки насчет «карт Ирландии на простынях», говоря: «Неудивительно, что это называют семинарией».) Но то было давно. Непроизвольное сексуальное возбуждение стало случаться все реже и контролировалось легче. Безбрачие все меньше было жертвой и все больше — привычкой. Живительная влага медленно иссякала.
