Гэри Шмидт - Беда
Путь Чернухи можно было проследить по суматохе, которую она вызывала, и по красному шарику, который иногда выныривал над морем голов. Наверное, она так и убежала бы неизвестно куда, если бы шарик не прибило к земле водяным душем с пожарной машины. Это позволило Чернухе схватить его зубами и прикончить – и когда Генри догнал ее, она гордо предъявила ему то, что от него осталось. При этом она широко улыбалась и виляла хвостом.
Что он мог сказать ей, кроме «хорошая собака»?
Потом Генри просунул под Чернухин ошейник свой ремень и стер с ее морды розовую пену.
– Пошли, – сказал он и повернулся к застопорившейся праздничной процессии.
Но когда он повернулся, ему сразу расхотелось туда идти. Он заметил впереди яркие оранжевые плюмажи на высоких шляпах членов уличного оркестра Миллинокетской средней школы. Секция ударных целенаправленно двигалась в их сторону, и Генри понял, что их с Чернухой ищет очередная беда.
Он огляделся. В этот праздничный день магазины еще не работали. Нигде не горел свет, и все двери были заперты.
Все, кроме одной. И над этой сетчатой дверью Генри увидел единственное слово: КАТАДИН.
Генри не верил в Судьбу. Но чтобы действовать, не обязательно верить. На вывеске стояло «Катадин», и этого было достаточно. Он подтащил Чернуху поближе к себе и, стараясь идти так, словно это не его собака только что чуть не сорвала главное торжественное мероприятие в честь Четвертого июля, пересек тротуар и распахнул сетчатую дверь. Серебряный колокольчик над ней весело звякнул, и они с Чернухой вошли внутрь.
То место, куда они попали, было не слишком похоже на магазин. Скорее на музей. Одну из стен целиком занимали гравюры, вырезанные из старых книг; на другой висели изображения Катадина, показывающие его пики со всех возможных точек зрения. На этих изображениях были яркими красными линиями показаны все основные туристические достопримечательности и маршруты: озеро Расселла, озеро Чимни, пик Бакстера, тропа Аппалачей, тропа Дадли – словом, все, которые он изучал. К потолку были приклеены виды горы с птичьего полета, так что, подняв глаза, Генри как будто заглянул прямо в Большое ущелье Катадина. У него сразу закружилась голова.
Лампочки между фотографиями на потолке освещали множество экспонатов с ярлычками, аккуратно разложенных на трех длинных столах. Все еще держа Чернуху поближе к себе, Генри прошел вдоль рядов наконечников для стрел. Несмотря на щербатые кромки, они и сейчас выглядели пугающе острыми и готовыми глубоко вонзиться в свою мишень, какой бы они ни была. «Работа великого племени абенаки», – гласила надпись под наконечниками, и Генри попытался представить себе, как он обкалывает тонкий камень до тех пор, пока у него на ладони – к тому времени, возможно, уже окровавленной – не останется только эта смертоносная штуковина.
– Почти все я нашел сам, – раздался голос из глубины комнаты.
Генри поднял взгляд.
– В этой витрине восемьдесят лет поисков, – продолжал голос.
Первым, что бросилось Генри в глаза, когда он увидел хозяина заведения, были его усы – наверное, потому, что они были ошеломительно белые и закрывали половину лица. Интересно, подумал Генри, как сквозь них проникает голос – да и еда, коли на то пошло. Все остальное на этом лице группировалось вокруг усов. Они предоставляли опору широкому носу, а тот поднимался высоко на лоб и служил осью симметрии для толстых белых бровей, выбивающихся из его верхушки как пенистые струи фонтана – а под сенью этих струй прятались светлые глаза, которые смотрели на Генри и, чуть более сурово, на Чернуху.
– Вообще-то с собаками сюда нельзя, – сказал он.
Генри быстро обернулся и бросил взгляд в окно. Члены секции ударных из оркестра Миллинокетской средней школы рассредоточились, словно с целью прочесать все окрестные переулки.
– Конечно, для хорошего, воспитанного пса всегда можно сделать исключение, – сказал седоусый.
Чернуха посмотрела на него, и Генри сразу увидел, что этот человек ей нравится и она полна решимости доказать ему свою воспитанность. Генри отпустил ремень, и она потрусила к нему, цокая когтями по деревянным половицам.
– Спасибо, – сказал Генри. – Боюсь, что моя собака сорвала праздничную демонстрацию.
– Правда? – отозвался белоусый. – Ну, если уж честно, жалеть-то особенно не о чем. Но ты вряд ли приехал сюда только ради того, чтобы посмотреть, как у нас в Миллинокете отмечают День независимости. Вы что, вдвоем собираетесь на Катадин?
– Мы с Чернухой и еще двое.
Генри сам поразился тому, что сейчас сказал. Когда же он понял, что Чэй полезет на гору вместе с ними?
– Вы выбрали неудачный день, – сказал белоусый.
– Да?
– Да. Неужто вы хотите подниматься туда вместе с четырьмя сотнями других людей, которые будут идти вплотную к вам, есть на привалах бутерброды с копченой колбасой и маринованными огурчиками и разбрасывать повсюду пивные бутылки? Это твой первый поход на Катадин?
Генри кивнул.
– Я скажу тебе, каким должен быть первый поход. Трое – это нормально. Да и хорошая воспитанная собака не помешает, – сказал он, улыбаясь, потому что улыбалась Чернуха. – Одному лучше, но и трое тоже ничего. Только не четыре сотни. – Белоусый оперся задом на длинный стол. – Должны быть тишина и облака, в которые ты можешь войти, а потом выйти.
Генри с Чернухой смотрели на него. Глаза над огромными усами были почти закрыты.
– И небо – такое синее, какого никогда не увидишь с земли.
И гора над тобой – вся сплошной камень, точно у Бога не дошли руки до того, чтобы посадить на ней деревья. А потом ты добираешься до вершины и понимаешь, отчего абенаки считали ее священным местом. – Он наклонился вперед. – Ты понимаешь, что они были правы.
Генри перевел дух.
– Вот каким должен быть твой первый поход на Катадин, – сказал белоусый. – Без всяких любителей маринованных огурчиков. Первый раз бывает только однажды. И это восхождение запоминается крепче всего.
– Может, нам подождать до завтра? – спросил Генри.
– Разумная мысль. Переночуете в городе, полюбуетесь на фейерверк. В Миллинокете обожают фейерверки – начинают палить сегодня и продолжают семь дней подряд. Последняя ночь самая шикарная.
– Чернухе вряд ли понравится фейерверк, – сказал Генри.
– Ясное дело. Собаки их не любят.
– Меня зовут Генри.
Белоусый улыбнулся и кивнул.
– Хорошее имя для того, кто хочет подняться на Катадин.
Я Таддеус Бакстер из славного старинного рода Бакстеров, которые отдали землю этого парка штату Мэн безвозмездно и навсегда. А это, – он развел руки в стороны, – это итог первых восьмидесяти лет моей жизни.
– С вашего первого восхождения?
Таддеус Бакстер усмехнулся.
– Погляди-ка сюда.
Генри с Чернухой пошли за Таддеусом Бакстером вдоль столов, на которых лежали… разные вещи. Как понял Генри, все эти вещи выбросили те, кто поднимался на гору. Выбросили по достаточно веским причинам – в основном, наверно, просто потому, что они испортились. По большей части это были инструменты и утварь с мест старых лесозаготовок: сковородка с отломанной ручкой, подъемное устройство, в котором не хватало одного блока, двуручная пила без обеих ручек и практически без зубьев, жестяные кастрюли, тарелки и кружки, изъеденные ржавчиной…
На втором столе лежали столбик от старой плотины на реке Херси, кусок опоры подвесного моста через реку Пенобскот и еще несколько двуручных пил из тех, что когда-то применялись на лесозаготовках, тоже без ручек и зубьев. Видно, немало им пришлось потрудиться на своем веку, подумал Генри.
– А это, – сказал Таддеус Бакстер, – это моя гордость и сокровище.
Он кивнул на велосипедное колесо без шины, прикрепленное к стене. Потом взялся за него и крутнул. Поблескивая спицами, колесо медленно завертелось над другим, малоприятным на вид экспонатом – ветхими кальсонами из красной фланели, в давние времена принадлежавшими кому-то из местных лесорубов.
– Нравится?
Генри кивнул. Вежливость еще никому не вредила.
– Это колесо, которым Майрон Эйвери[29] измерял в тридцать третьем году длину горных троп. То самое колесо! Вот так он его держал, – белоусый благоговейно положил ладонь на рукоятку, торчащую из втулки. Лицо у него было такое, словно он касается драгоценной реликвии. Потом он посмотрел на Генри. – По-твоему, это ерунда?
Генри решил, что лгать и быть вежливым в данной ситуации одно и то же.
– Нет-нет. По-моему, это здорово.
Таддеус Бакстер снова усмехнулся.
– Плоховато ты врешь, сынок. Ты считаешь, что это барахло, которое старый чудак притащил с горы и повесил на стенку.
Генри выдавил из себя улыбку и нагнулся, чтобы почесать Чернуху за ушами. Она пыталась слизать прилипшие к морде ошметки сахарной ваты.
– Но вот что я тебе скажу: у каждой из этих вещей есть своя история. Видишь вон ту пилу? Нынче она, конечно, выглядит не ахти как. Но когда-то два человека забрались по одной сосне на высоту в семьдесят пять футов – а может, и на восемьдесят или еще выше, – пристегнули себя к стволу и друг к другу и пилили, пока не свалили ее, и двести футов сосновой древесины ухнули вниз в каких-нибудь шести дюймах от их голов, а они посмотрели друг на друга и засмеялись под лучами солнца, осветившими их через новую дыру, которую они проделали в небесах. А ту сковородку видишь? Вон ту? На ней испекли двадцать тысяч оладьев и растопили пятьсот галлонов жира, чтобы накормить тех, кто валил деревья. А эти блоки? Они помогали тащить бревна вниз по горе до самой реки, откуда их можно было сплавлять дальше, и если ты был парень не промах и знал, что делаешь, ты мог вскочить на такое бревно и прокатиться на нем, как на мустанге, – только на нашем старом добром Западе сроду не бывало таких быстрых мустангов. Я уж не говорю о том, что кататься на бревне не в пример опасней.
