Александар Хемон - Проект "Лазарь"
— Слушай, заткнись, а? Дай спокойно поесть, — сказал Рора.
Я заказал бигмак, большую порцию картофеля фри и большую кока-колу. Рора себе взял макэгс и молочный коктейль. Мы уселись снаружи и набросились на еду. То, что мы ели, никак нельзя было отнести к категории „еды, перед которой трудно устоять“; как раз наоборот, трудно было устоять перед желанием немедленно встать и уйти. Прохожие с интересом на нас поглядывали: рядом остановились пожилые муж и жена, оба — с туго набитыми клетчатыми сумками, и стали смотреть, как мы едим. Я не мог понять, что им нужно: то ли они надеялись, что мы с ними поделимся, то ли распознали в нас иностранцев, что было, впрочем, нетрудно — нас выдавала лежащая в центре стола Рорина камера: большая, черная, аккуратная. Мне стало трудно жевать — кусок застревал в горле, — так я и сидел, пока старики не ушли.
Я подумал, как, должно быть, Лазарь ненавидел яйца, которые ел изо дня в день. Он был вынужден покупать у мистера Эйхгрина те яйца, что нечаянно разбивал; первое время они с Ольгой только ими и питались: в виде яичницы, всмятку, вкрутую, сырыми, взбитыми с сахаром. Исидору покупать яйца не приходилось, он при упаковке ничего не разбивал, но зато он их воровал и перепродавал, пока его не застукали и не уволили.
Небритый упитанный папаша зорко следил за двумя дочками, которые, присосавшись к соломинкам, наливались кока-колой. Женщина средних лет в деловом костюме хрустела картошкой. Блондин совершенно неславянской внешности, в очках, как у Джона Леннона, сидел, держа за руку роскошную брюнетку, явно из местных; она смотрела по сторонам, не обращая внимания на заигрывания молодого человека. К тому времени, когда мы принялись за маккофе, я уже не мог сдерживаться — меня понесло.
— В свой последний приезд в Сараево, года два назад, я заметил, что, гладя на лица людей, вижу их не такими, какими они хотят быть, а какими были в прошлом. То же самое с городом: я ходил мимо приукрашенных развалин и изрешеченных пулями фасадов, а видел здания в том виде, в каком они были до войны, а не сейчас. Словно рентгеном, проникал сквозь оболочку и добирался до старого, изначального варианта. Не мог видеть настоящее, только прошлое. И мне казалось, что если бы я видел все, как оно есть в реальности, то сразу же забыл бы, как было раньше.
— Черт побери, Брик, до чего же ты любишь трепаться о том, что одного тебя интересует. Как только жена тебя терпит?
— В прошлый раз я ездил без Мэри, — продолжал я, нисколько не смутившись. — И у меня возникла шальная мысль, будто моя жизнь аккуратненько разделилась на две части: мое настоящее — в Америке, а все прошлое осталось в Сараеве. Потому что, как ни крути, в Сараеве нет такого понятия как „сейчас“, нет „Макдоналдса“…
— Но ведь это неправда, — сказал Рора.
— Что неправда? — спросил я; ответа я, честно говоря, не ждал.
— То, что ты говоришь, неправда. Если ты чего-то не видишь, это не означает, что его не существует.
— Чего не существует? Мэри? — переспросил я. Признаться, я уже не помнил, с чего начал.
— Ты видишь многое, но не все. Сараево всегда будет Сараево, независимо от того, что ты там видел или не видел. Америка будет Америкой. Прошлое и настоящее существуют независимо от тебя. Ты многого не знаешь про мою жизнь, но это не значит, что ее нет. То же самое можно сказать и про твою жизнь. Все существует, независимо оттого, видишь ты это или нет. Да и вообще, кто ты такой? Вовсе не обязательно, чтобы ты все видел и все знал!
— Но а что тогда я смогу увидеть? Как смогу что-то узнать? Кое-что мне же нужно знать!
— Что тебе нужно знать? Все мы чего-нибудь да не знаем. Не обязательно знать все. А тебе нужно заткнуться и перестать задавать глупые вопросы. Расслабься.
В этот момент к тротуару подкатила „тойота-чероки“, или „тойота-апачи“, или „тойота-кого-там-еще-из-индейцев-вырезали“ и остановилась перед „Макдоналдсом“; затемненные стекла дрожали от какого-то говенного оглушительного рэпа. Задняя дверь отлетела, и на свет божий появились офигительно длинные ноги, начинающиеся с туфель на высоченных каблуках и заканчивающиеся треугольником трусиков; унизанные кольцами руки одернули подол коротенькой юбки. Выше были силиконовые протуберанцы впечатляющего бюста, а довершала картину голова, увенчанная копной ухоженных темных волос. Маленькие девочки за столиком, не отрываясь от кока-колы, уставились на красотку; женщина средних лет заерзала на пластиковом стуле; только блондин не проявил интереса. Затем из машины вылез бизнесмен с телом и повадками порнозвезды: остроконечные туфли, выпирающая из джинсов филейная часть и треугольный торс, частично прикрытый незастегнутой рубашкой. Бизнесмен с „дамой“ прошествовали между столиками и прошли внутрь „Макдоналдса“. А из „тойоты“ вылез водитель — естественно точная копия своего босса, только пожиже. Вероятно, их штампуют на одной и той же фабрике; приспособили под это дело бывшие винные погреба, установили конвейер и клепают себе индивидуумов, приспособленных к испытаниям в условиях свободного рынка и демократии. Пожалуй, можно было бы потратить часть Сюзиных денег на покупку недорогого молдавского бодигарда; в его обязанности входило бы слушать мои метафизические бредни. Охранник стоял, широко расставив ноги — штаны слегка топорщились у него в паху, — и обводил толпу всевидящим взглядом, засунув кисти рук подмышки: рискни мы послать подальше „его величество“ или оскорбить своим неуважением куртизанку, смертоносные залпы полетели бы в нас из всех уголков его потного тела. Эти люди были сегодняшними, от прошлого в них ничего не было, и интереса к прошлому — тоже. Рора демонстративно сфотографировал девочек и их отца.
— Так как же ты разыскал Миллера? — спросил я его.
— Твою мать! — воскликнул Рора. — Заткнись ты, дай поесть!
— Мне просто хочется знать — что тут такого?
— Я тебе объясню, в чем твоя проблема, Брик. Даже если бы ты знал, что хочешь узнать, то все равно бы ничего не узнал. Ты задаешь вопросы, хочешь узнать побольше, но, сколько бы я тебе ни рассказывал, так ни с чем и останешься. Вот в чем проблема.
Вскочив, он пошел вниз по улице и быстро исчез из виду. Разозлившись, я приписал этот взрыв военной психологической травме; такое неадекватное поведение — явный симптом посттравматического стрессового расстройства вдобавок к другим симптомам: неспособности выражать эмоции (никогда не рассказывает об отношениях с сестрой), бессоннице (когда бы я ни проснулся, он уже бодрствовал), компульсии [18] (постоянно фотографирует), злобному раздражению, которое у него вызывают те, кто избежал подобной травмы (я). Вывод: это у него проблемы с головкой, а не у меня.
Я доел макзавтрак и, как одинокая тучка, отправился бродить по городу. Прошел через уличную барахолку, забитую уродливым нижним бельем, пластмассовыми пистолетами и вешалками, китайскими отвертками, плоскогубцами и чесалками для спины, фаянсовой посудой, дезодорантами, мылом, свадебными нарядами, безмолвствующими птицами в клетках и кроликами, футболками с портретами Майкла Джордана и Терминатора, флакончиками с загадочными жидкостями и огромным количеством безымянных цветов. Что для одного человека мусор, для другого — товар. Бродячие собаки спали, растянувшись на боку под ларьками. На перекрестках топтались люди, с заговорщическим видом предлагая что-то купить по дешевке; я отказывался, не глядя. Как во сне, я прошел через всю эту толчею и очутился на тенистой улице, вдоль которой тянулись дома с тюлевыми занавесками в окнах.
В конце концов я уселся на скамейке в парке, под куполом крон высоких деревьев. Сразу за неухоженным газоном была залитая солнцем асфальтовая, вся в трещинах, теннисная площадка; на ней я увидел группу людей в странных, похоже девятнадцатого века, костюмах: женщины в длинных пышных платьях и чепчиках, мужчины — в длинных сюртуках и широкополых шляпах, с галстуками-бантами. Должно быть, они репетировали пьесу: двое мужчин нервно метались туда-сюда по площадке, сходились лицом к лицу, перебрасывались парой реплик и снова расходились; остальные внимательно за ними наблюдали. Эти двое обменивались напыщенными тирадами; эхо разносило возбужденные голоса по парку; говорили они по-русски. Один, пониже ростом, произнес длинную гневную речь; хоть я и не слышал слов, но было ясно, что наступил кульминационный момент — он резко поднял руки и стал грозить пальцем равнодушно слушавшему его партнеру. Потом пришел черед говорить второму, а когда он закончил свою речь, все захлопали. Кажется, победа в споре досталась высокому.
Лазарь и Исидор сидели у задней стены и слушали кого-то из Эдельштадтовской группы: тот, разгорячившись, размахивал руками, негодующе тряс рыжей курчавой головой, угрожая перстом ни в чем не повинному потолку. „Обстановка в тюрьмах, церквях и домах, — выкрикивал он по-русски, — сковывает душу и тело. Этим же целям служат институты семьи и брака. Они отдают человека государству на заклание, завязав ему глаза и надев наручники, но наручники эти новенькие и блестят. Насилие, насилие — и ничего больше! Писатель даже не мечтает о том, чтобы позволить себе писать правду. Нет, ни в коем случае нельзя выставлять свой гнев на всеобщее обозрение! Нас заставляют подавлять свою индивидуальность, обрекают на посредственность. Народ, видите ли, надо развлекать, корчить из себя клоуна, веселить пошлостями, угощать подобием правды“.
