Питер Акройд - Дом доктора Ди
– А чем он тебе не нравится?
В этот миг ее внимание приковал к себе какой-то предмет на краю лужайки, и она наклонилась, чтобы поднять его; это был осколок стекла, и она аккуратно засунула его в землю.
– Пойдем отсюда, – сказала она. – Приготовлю тебе кое-что вкусненькое.
– Иногда с тобой бывает ужасно трудно разговаривать. Такое впечатление, будто на уме у тебя больше, чем на языке.
– Разве не потому я так обаятельна? – Это была попытка кокетства, но неудачная. Что-то ее беспокоило; думаю, она уже тогда догадалась о причине моего визита. Мы вошли в дом, и, пока Джеффри варил кофе, она занялась приготовлением толстого сандвича с сыром, какие я ел еще мальчишкой. – Ну-ка, слопай его, – это прозвучало почти мстительно. – Ты всегда обожал сандвичи. – Насколько я помнил, я всегда их терпеть не мог, но покорно начал жевать.
– Да, кстати, – сказала она. – Я тут кое-что нашла в шкафу. – Она все еще держалась со мной очень неловко и покинула комнату с видимым удовольствием; Джеффри проводил ее пристальным взглядом. Но она вернулась почти сразу же и принесла большой коричневый конверт. – Я не хотела оставлять их. – Она помедлила, словно сказала что-то совсем не то. – Я не хотела выбрасывать. Подумала, надо отдать тебе. – Я открыл конверт, и оттуда на стол выпало несколько фотографий. На всех были мы вдвоем с отцом. Вот он держит меня на руках (тогда мне было, пожалуй, лет пять-шесть), а вот мы вместе сидим на низкой ограде. Некоторые снимки казались сделанными совсем недавно – на одном, к примеру, мы поднимались по каким-то каменным ступеням, – но я почему-то не мог вспомнить, когда и где это было.
– Он был красивым мужчиной, – сказал я.
На мгновение она очень широко раскрыла глаза.
– Прошу тебя, убери их, Мэтью. Потом посмотришь.
Ей не удалось скрыть отвращение – оно сквозило в ее голосе. Джеффри тихонько вышел из комнаты, бормоча что-то об автомобиле, и между нами воцарилась недолгая тишина.
– Скоро у тебя день рожденья, – сказала она, водя пальцем по ободку чашки. – Именинничек ты мой.
– Я все про него знаю, мама.
Она поднесла руку к лицу.
– О чем ты? – вопрос прозвучал раздраженно.
– Я знаю, что он был за человек.
– И что же он был за человек?
– Наверно, ты и сама знаешь, мама.
Мне показалось, что она подавила зевок, но затем я понял, что у нее чуть не вырвался вскрик или, может быть, стон.
– А я все это время была уверена, что ты забыл.
– Забыл?
– Ты был тогда такой маленький. – Я ощутил, как что-то вздымается во мне, точно переворачивая вверх тормашками, и я как бы снова становлюсь ребенком. И потом, вдруг, мы оба заплакали. – Ты знаешь, правда? – сказала она. Затем подошла и обняла меня одной рукой. – Но я охраняла тебя. Хоть на что-то твоя мать годилась, даже тогда. Я его остановила. Я только раз поймала его с тобой, но пригрозила, что вызову полицию. – Я смотрел на себя с бесконечным вниманием и любопытством: видел, как я брожу по улицам Лондона, наблюдал, как я роюсь в своих книгах, слушал, как я беседую с Дэниэлом о своем детстве. Оказывается, я себя совершенно не знал. – После этого я никогда не оставляла тебя с ним наедине, – говорила она. – Я защищала тебя. – Я очень пристально глядел в стол – я различал структуру древесины, все ее свилеватости и неоднородности, я так напряженно вглядывался в самую сердцевину этого дерева, что меня стало затягивать туда, точно водоворотом. – Он клялся, что не причинял тебе вреда, Мэтью. Говорил, что и пальцем тебя не тронул. Но после того случая я возненавидела его навсегда. – И тут, покоясь в глубине этого дерева, я понял истину, которая почему-то ускользала от меня прежде: материальный мир есть обиталище вечности. Одна тайна вела к другой тайне, и я медленно сдвигал завесу. – Прости меня, Боже, было время, когда я думала, что ты с ним…
– Твой собственный сын?
Несколько секунд я слушал ее молчание, потом поднял на нее глаза. Сейчас мне кажется, что я не плакал.
– Ты не мой сын, Мэтью. Он нашел тебя. Усыновил. Он говорил, ты какой-то особенный. Уникальный. Мне пришлось с этим смириться: я знала, что сама никогда не смогу родить ему детей. – Теперь я понял, откуда брались ее гнев и горечь, даже в тех случаях, когда она изливала их на меня. Мой отец медленно разрушал ее, так же верно, как если бы кормил ее ядом. Но чего он хотел от меня? Как назвал это Дэниэл? Магией секса? Теперь мне стало ясно, отчего я забыл свое детство и потому забыл себя. Ясно, почему в моих воспоминаниях не было людей. Я утерял все с самого начала. Лишь ценой невыносимого душевного напряжения я мог обращаться мыслями к той поре своей жизни, которую мнил забытой, но которая, по сути, сформировала меня.
До полудня мы успели поговорить обо всем, и я рассказал ей, что выведал о его жизни на Клоук-лейн. Она ни капли не удивилась этому: она уже давно подозревала, что у него имеется, по ее выражению, «логово». По мере того как развивалась беседа, каждый из нас начинал узнавать собеседника; мы походили на чужих друг другу людей, понемногу налаживающих знакомство. Это было чрезвычайно странное чувство: увидев в ясном свете его, мы увидели и себя.
– Мне было так трудно, Мэтью. Ведь он всегда оставался рядом, понимаешь. Ты всегда был, в общем-то, его ребенком, а не моим. Считается, что все дело в любви, но… – Вот в чем была главная тайна. Я вырос в мире без любви – в мире магии, денег, обладания – и поэтому не имел ничего ни для себя, ни для других. Вот почему вместо реальных людей я видел призраков. Вот почему мне слышались голоса прошлого, а не настоящего. Вот почему я мечтал о том, чтобы укрыться под стеклом, в покое и отчуждении. Миф о гомункулусе был всего-навсего одной из сторон лишенного любви отцовского существования – этот образ стерильности и ложной невинности не мог родиться ни из какого иного источника. Теперь же наступило время коренных перемен.
Я встал из-за стола и обнял ее.
– Что ж, мы все-таки можем быть благодарны, – сказал я. – По крайней мере, мы уцелели, правда?
– Вроде бы.
В этот момент на кухню вернулся Джеффри.
– Я не пропустил ничего интересного?
– Нет, милый, – сказала она. – Мы тут просто повспоминали кое о чем.
– А, ну хорошо. – Теперь я понял, отчего моя мать выбрала себе в пару столь заурядного человека: он был символом обычного течения жизни, которого она все эти годы была лишена. Впрочем, что же здесь такого обычного, если это принесло ей счастье? Только начни искать вечность, и будешь обнаруживать ее повсюду. Я стоял у кухонного окна и глядел на лужайку, а он подошел ко мне, точно желая утешить.
– За садом нужен уход, – сказал он. – Пойдемте, я покажу вам, какие подсолнухи вырастила ваша мать. – Я оглянулся, думая увидеть ее, но она уже вышла из кухни, и я последовал за ним к цветочным клумбам, куда вели дорожки из разнокалиберного камня. Он догадывался, что случилось нечто особенное, я знал это, но задать нескромный вопрос было для него так же невозможно, как раздеться донага перед соседями. – Стало быть, потолковали, да?
– Да. Потолковали.
– Ну и славненько. – Мы неторопливо шли по лужайке, восхищаясь каждым кустом и каждым отдельным цветком, и наконец добрели до подсолнечников, которые росли у кучи мусора в дальней части сада. – Удивительно, как они вырастают из всей этой дряни и грязи, – сказал он.
– Не думаю, что это так. Вернее, не совсем. – Он изумленно поглядел на меня, но смолчал. – Отчего они, по-вашему, зовутся подсолнечниками?
– Они всегда поворачивают головки вслед за солнцем.
– Нет. Они и есть солнце.
– Не могу уследить за вашей мыслью.
– Не можете повернуться вслед за сыном? – Я пробормотал это себе под нос, и он меня не расслышал.
– Я знаю, что вас заинтересует, Мэтью. Вы помните, что я работаю в районе будущих лондонских новостроек? – Он уже много раз говорил мне, что исполняет функции топографа на прокладке одного из восточных «коридоров» города. – Недавно мы наносили на карту русло старой реки Соукен – надо было удостовериться, что там не произойдет оседания. Она течет от Уолтем-форест вниз, через Бетнал-грин и Шадуэлл. Понятно, где это? – Я кивнул, хотя слушал его вполуха; я глядел на окно спальни матери. – Мы изучали старые сливные каналы, которые туда впадают, и кое на что наткнулись. – Теперь он завладел моим вниманием, и мы присели на деревянную скамейку перед лужайкой. – Мы нашли несколько узких туннелей, где-то между Уоппингом и Шадуэллом. Конечно, сначала я подумал, что они были построены вместе с каналами, но потом сообразил, что их направления абсолютно друг другу не соответствуют. Абсолютно. И мы решили пройти по одному из них – там было сыро, и скользко, и дух тяжелый, но мы к этому привыкли. И тогда мы наткнулись на удивительнейшую вещь. – Мать помахала из своего окна, и я помахал ей в ответ. – Мы выбрались на открытое место, и там лежали какие-то старые камни. Один походил на кусок колонны, а другой – на булыжник из мостовой. Понимаете, стертый ногами. А еще там был обломок арки – просто валялся на земле. Что вы об этом думаете? – Я думал только одно: обнаружен погибший город. Восстановлена какая-то часть прошлого.
