Татьяна Соломатина - Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47
Нервный хохот Маргариты Андреевны перешёл в нервный смех, и через минуту вслед за подругой захлёбывалась и сама Татьяна Георгиевна. Вдруг она резко прекратила смеяться и крикнула:
— Я знаю, что делать!
И выхватила мобильный телефон из кармана халата и быстро потыкала в кнопки. В трубку долго текли длинные гудки. Наконец Мальцева воскликнула:
— Иван, извини, что так поздно!.. Что?.. А! Ну тогда извини, что так рано! Мне срочно нужен адвокат, специализирующийся на миграционных вопросах!.. Нет, не прямо сейчас, но срочно. И не мне, а Марго, то есть — да — мне! Буду ждать твоего звонка!
Маргарита Андреевна смотрела на подругу, раскрыв рот.
— Это Волков, — объяснила Мальцева, увидев выражение лица Марго.
— Я поняла. Другими Иванами обзавестись у тебя бы просто времени не хватило. Кстати, о времени! — старшая акушерка кивнула на часы, висевшие на стене.
— Чёрт, пять утра! Из родзала ещё не звонят. Уже должна была проснуться наша «ябольшенимагу!», — и Татьяна Георгиевна схватила трубку внутреннего телефона.
— Я не совсем об этом, ну да ладно, — улыбнулась Маргарита. Всё равно Мальцева её уже не слушала, распекая дежурную смену. Хотя, казалось бы, за что?! «Блатняк»-то Маргошин.
Очередная «ябольшенимагу!» родила как по нотам. Под занавес даже муж явился. С упаковкой «Антитеатрализита». На самом деле он сжимал в трясущихся руках совершенно не нужный его жене «Структум». В бог весть какой по счёту ночной аптеке нашёлся шутник-фармацевт (а может, самый обыкновенный продавец, потому что давно вы их видали в аптеках, тех фармацевтов?), убедивший несчастного гражданина, что сей безобидный препарат, применяющийся при спортивных травмах (и эффект которого большей частью приходится на плацебо) — есть генерический аналог «Антитеатрализита», потому что патентованный аутентичный «Антитеатрализит» в нашей стране запрещён Госдумой наравне с кружевными трусами и кедами на платформе. Маргарита Андреевна, стараясь не рассмеяться, провела новоявленного отца к его девочкам: новорождённой дочери и счастливой жене. «Ябольшенимагу!» была такой счастливой, что забыла вывалить на безумного папашу все ужасы, случившиеся с нею в родзале. Она прижимала к себе дитя и была просто счастлива. Марго расплакалась, глядя на семейство.
— Ну, здрасьте! — насмешливо прокомментировала Мальцева. — Эмоциональная нестабильность налицо. Чтобы завтра у меня на столе лежало заявление на увольнение по собственному желанию. Хотя где я ещё найду такую старшую акушерку и такого друга?!
Заявление об увольнении легло на стол только через два месяца. Все эти два месяца Татьяна Георгиевна щедро потчевала подругу творогом и всякой прочей полезной беременным едой — видимо, в отместку за то, как Маргарита Андреевна вела себя во время беременности подруги.
Найденный Волковым адвокат доказательно убедил Марго в том, что есть примерно с десяток честных (и ещё с сотню — относительно честных) способов по перемещению её великовозрастной дочурки в оплот мировой демократии. Коль скоро сама дочурка того захочет.
Но даже провожать мать в аэропорт мерзавка не явилась. Были Мальцева, Панин, Святогорский… Толпа врачей, среднего и младшего медицинского персонала. А родной дочери — не было. Маргарита Андреевна с опухшим от слёз лицом и красными глазами обнималась с друзьями невнятно, до последнего момента выглядывая свою единственную, обожаемую доченьку, в жертву которой безмолвно и бездумно приносила всегда вся и всё себя. И тут впервые в жизни позволила себе — для себя. И в ответ милая неваляшка сумела пробить матери сердце чинённым порохом ядром. И Марго начинала новую жизнь с зияющей дымящейся дырой в груди. Но даже смертельно раненная, она молила Бога о Светке. Она ждала, надеялась, верила. Любила. О прощении и речи быть не могло — за что матери прощать свою дочь?
— Вам рассказ Тэффи «Мать» или письмо Кутузова к «Лизаньке и с детьми!»? — поинтересовался Святогорский в кабаке, куда друзья завалились отметить отлёт Маргариты.
— Что покороче! — отрезала мрачная Мальцева.
Мало того, что на другую сторону земного шара переместилась важная и значимая часть её жизни, так и хорошую старшую акушерку в обсервацию она всё ещё не нашла.
— «Рассказом про бедную О… вы растерзали моё сердце. Кто из родителей может впасть в такое заблуждение, чтобы проклясть детей своих. Сам Господь Бог, как олицетворённое милосердие, отверг бы столь преступное желание. Не на несчастное дитя падёт проклятие, а на неестественную мать. Природа не назначила родителей быть палачами своих детей, а Бог принимает лишь благословение их, до которого только простирается их право над ними. Родители отвечают воспитанием детей за пороки их. Если дитя совершает преступление, родитель последует за ним как ангел-хранитель, будет его благословлять даже и тогда, когда оно его отвергает, будет проливать слёзы у дверей, для него запертых, и молиться о благоденствии того, кого он произвёл на этот развращённый свет. Вот какая проповедь. Это оттого, Лизанька, что твоё письмо меня растрогало»[65].
— Вот хорошо, что ты до отлёта ничего такого не брякал. Не то бы Марго развернулась. Она и так считает, что она плохая мать. И бросила деточку на произвол судьбы. «Деточка» же так копытом и бьёт, чтобы уже устраивать на законном основании пьянки-гулянки и профукивать на ещё большее количество тряпок щедро оставленные мамой денежки, — хмуро прокомментировала Мальцева. — Она же мне ещё и поручила за Светкой присматривать. Ага. Мне мало за кем присматривать. Только этой кобылы не хватало. За ней только нагайка и могла бы толком присмотреть. Раз уж мы тут о Кутузове[66].
Настроения ни у кого не было. Да и какое тут может быть настроение? Все испытывали чувства, несколько похожие на чувства пришедшего в себя после ампутации. Вроде и предупреждён был. И согласие собственноручно в историю болезни писал. Всё понимал. А очнулся — и странно. Руку чувствуешь — но нет её. Провёл другой — пустота. Но ты же её чувствуешь! А нет её!.. И так ещё некоторое плюс-минус время. У иных — и навсегда.
— Да что вы, блин горелый! — наконец возмутился Панин. — Она не умерла. Всего лишь улетела в другую страну. Причём не в какую-нибудь Уганду, а в США! И не по расчёту, а по большой и чистой любви. Так что прекратите мне молчать! Мы за здравие Маргоши пьём, а не за упокой! Аркаша, расскажи что-нибудь весёлое!
— Рассказываю! — как-то не очень весело вздохнул Святогорский. — Рассказываю! — повторил он, приободрившись. — Вам как молодым маме и папе, постоянно отлавливающим нынче забавные ужасы, которые через много лет станут семейными преданиями, будет интересна такая вот история. Моя исполняющая обязанности всевышнего была когда-то молодая живая дивчина, хотя сейчас в это очень сложно поверить. Но так было. Не теряйте этого в себе! — Мальцева ущипнула старого друга за предплечье. — Ой!.. Да, так вот. Дочурка наша орала ничуть не хуже вашей. А в доме был любимый кот. Добрый и ласковый, но ревнивый — спасу нет. И вот возвращаюсь я как-то с дежурства и вижу такую картину: носит молодуха моя котейку на руках, натурально укачивает и напевает ему: «Тсс! Тсс! Спи, малютка, усни, вот и папа пришёл… Тсс! Тсс! Всё будет хорошо, всё будет хорошо!..» А малая наша спит — аж гай шумит! — попой кверху на кухне у кошачьей миски. И у кота рожа довольная. Мир и благоденствие. Всё было, есть и будет хорошо. За это и выпьем!
Кадр сорок шестой. Знание — сила!
К Родину приехала передача. Осветить тему «ЭКО в СССР».
Сергей Станиславович поначалу долго отнекивался. Бурчал. Ворчал. Даже отчаянно кричал в трубку: «А про айфоны в СССР вам не рассказать?!» Но тем не менее согласился. Накануне Оксана Анатольевна тщательно протёрла пыль в своей квартире — да, Родин переехал к ней со всеми своими потрохами — и распихала по шкафам многочисленные тряпки, обувку, книги, журналы. Невесть откуда взявшийся футбольный мяч. И пару кроссовок сорок пятого размера. Эти-то откуда?! У Родина нога — сорокового. Надо бы выкинуть. Вероятно, какого-то предыдущего. Или не выкинуть, а отдать? А ну как они ему дороги? Засоскина никак не могла припомнить, у кого из её предыдущих мужей и просто сожителей был такой невероятный размер ноги.
— Мяч и кроссовки — отца Андрея![67] — пролил свет Родин.
— Точно! — шлёпнула себя по лбу Оксана. — А чего это ты его вдруг «отцом» назвал?
— Чтобы ты случайно с какими-нибудь другими Андреями не перепутала! Знаю я тебя! — захихикал рыжий, невероятно обаятельный (хотя и не слишком красивый) Родин. И побежал обнимать свою Оксану, которая безо всяких каблуков была выше его на хороших крепких полголовы[68].
Они очень шли друг другу. И собирались пожениться, как только Родин официально оформит развод с предыдущей женой. А Поцелуева — с предыдущим мужем. И то и другое было достаточно проблематично. Потому что законная супруга Сергея Станиславовича никак не хотела давать ему развод, шантажируя несовершеннолетней дочерью, хотя он всё, что можно было, оставил супруге и денег и времени на дочь не жалел. (Оксана, к чести её будь сказано, относилась к разнообразным детям отменно, в отличие от Татьяны Георгиевны, никаких приступов ревности не испытывала, на чувства для щенков из разнообразных помётов не скупилась и действовала в полном соответствии с парадигмой старого анекдота «он тебе что, помешает?!») А предыдущий муж Поцелуевой, с которым, как выяснилось, она просто-напросто забыла развестись, ни на что не претендовал, но был чёрт его знает где, и пока найти его не удавалось. Как же так, живя в эдаком грехе, они ещё умудрялись дружить со священником?
