Диана Сеттерфилд - Тринадцатая сказка
– С вами все в порядке? – спросила она. – Джудит сказала, что у вас плохой аппетит.
– Я всегда мало ем.
– И вы очень бледны.
– Должно быть, от усталости.
В тот день мы закончили рано, поскольку обе не были настроены продолжать.
ВЫ ВЕРИТЕ В ПРИВИДЕНИЯ?
При нашей следующей встрече мисс Винтер выглядела иначе. Она дольше обычного сидела с закрытыми глазами, восстанавливая в памяти события прошлого. Пока она таким образом готовилась продолжить рассказ, я отметила, что она впервые появилась передо мной без накладных ресниц. Веки ее, как и прежде, были густо подкрашены, но без этих длинных, похожих на паучьи лапки ресниц она неожиданно стала напоминать школьницу, тайком баловавшуюся с маминой косметичкой.
***События развивались не так, как предполагали гувернантка и доктор. Они были готовы встретить и преодолеть яростное сопротивление Адалины, а в случае с Эммелиной рассчитывали на ее привязанность к Эстер, что должно было примирить девочку с исчезновением ее сестры. Короче говоря, они ожидали, что в новой обстановке близнецы будут вести себя примерно так же, как это было до их разделения. Но уже в самом начале эксперимента они с удивлением обнаружили, что их подопечные превратились в пару безжизненных тряпичных кукол.
Впрочем, не совсем безжизненных. Кровь продолжала вяло циркулировать в их венах; они покорно глотали суп, которым их кормили с ложки игравшие роль сиделок Миссиз – в одном доме, и жена доктора – в другом. Но наличие глотательного рефлекса еще не означает наличие аппетита. Днем их глаза были открыты, но ничего не видели вокруг, а по ночам, хотя они и лежали с закрытыми глазами, это никак нельзя было назвать спокойным сном. Они были порознь; они были одиноки; они потеряли сами себя. Их подвергли ампутации, при том что ампутированы были не части их тел, а их души.
Усомнились ли экспериментаторы в правильности своих действий? Не омрачило ли ход исследования зрелище апатичных, утративших интерес к жизни сестер-близнецов? Ведь Эстер и доктор не были осознанно жестокими. Они были просто парочкой глупцов, ослепленных собственной ученостью и своими амбициозными планами.
Доктор проводил медицинские тесты. Эстер вела наблюдения. И каждый день они встречались, чтобы сверить свои записи и обсудить то, что они поначалу оптимистично именовали «прогрессом». Они сидели рядышком за письменным столом в кабинете доктора или в библиотеке дома Анджелфилдов, склонив головы над отчетами, в которых была зафиксирована каждая подробность из жизни сестер. Поведение, питание, сон. Их озадачивали безразличное отношение к еде и постоянная сонливость пациенток – это при отсутствии у них нормального сна. Они выдвигали теории в объяснение произошедших перемен. Эксперимент продвигался совсем не так успешно, как ожидали его высоколобые авторы, – по сути, он с самого начала обернулся провалом, – но эти двое предпочитали не думать о возможных губительных последствиях, предпочитая поддерживать друг в друге веру в то, что совместными усилиями они смогут сотворить чудо.
Доктор получал огромное удовлетворение, впервые за последние десятилетия занимаясь учеными изысканиями на пару с человеком столь выдающихся способностей. Он восхищался умением своей протеже на лету подхватывать новую идею и тут Же находить ей нестандартное применение. Вскоре он уже начал думать о ней не как о протеже, а как о полноправном соавторе. Эстер в свою очередь испытывала приятное возбуждение от этих интеллектуальных упражнений, дававших обильную пищу ее уму и льстивших ее самолюбию. После своих ежедневных встреч они расходились, сияя от удовольствия. Так что их слепота была вполне объяснима. Разве могли они предположить, что столь приятное и полезное для обоих занятие в то же время наносит огромный вред их подопечным? Не исключено, впрочем, что иной раз вечером, сидя за составлением дневного отчета, кто-нибудь из экспериментаторов мог на секунду оторваться от своих записей и, обнаружив в углу комнаты застывшего ребенка с безжизненными глазами, испытать нечто вроде смутного сомнения. Это не исключено. Но если такое и случалось, они не писали об этом в своих отчетах и не говорили при личных встречах.
Совместная работа над грандиозным проектом настолько захватила обоих, что они совершенно не замечали отсутствия реальных достижений. Аделина и Эммелина пребывали в полузабытьи; «девочка из мглы» не появлялась. Но жрецов науки это ничуть не смущало: они продолжали священнодействовать над таблицами и диаграммами, выдвигать все новые версии и проводить все новые тесты с целью их проверки. После очередной неудачи они говорили, что успешно доказана бесперспективность поиска в данном направлении, и тотчас хватались за свежую идею, открывавшую перед ними самые радужные перспективы.
Миссиз и жена доктора также участвовали в этой деятельности, но их роль сводилась лишь к заботе о физическом состоянии подопытных девочек. Трижды в день они по ложечке вливали суп в их безвольные рты. Они их одевали и купали, расчесывали им волосы и стирали их одежду. У каждой из этих женщин были свои причины неодобрительно относиться к проекту, но они – каждая по своим причинам – не спешили высказывать это неодобрение вслух. Что до Джона-копуна, то он держался в стороне от всего этого. Его мнения никто не спрашивал, что не мешало ему каждый день твердить на кухне Миссиз: «Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Вот увидишь. Это все не к добру».
В один из моментов ученая пара была близка к тому, чтобы сдаться. Ни одна из их идей не сработала, и они, сколько ни ломали головы, уже не могли придумать ничего нового. И как раз в этот критический момент Эстер заметила обнадеживающие признаки в поведении Эммелины. Девочка повернула голову в сторону окна. В руке у девочки была замечена какая-то блестящая безделушка, с которой она не пожелала расстаться. Подслушивая под дверью (что нельзя считать дурной манерой, когда это делается во имя науки), гувернантка выяснила, что, оставшись в одиночестве, девочка бормочет что-то себе под нос на невразумительном языке близняшек.
– Она себя утешает, воображая, что разговаривает с сестрой, – сказала Эстер доктору.
Тогда доктор также начал оставлять Аделину в одиночестве на несколько часов и проводил эти часы, подслушивая под дверью с блокнотом и ручкой на изготовку. Однако он ничего не услышал.
Эстер и доктор пришли к выводу, что в более тяжелом случае Аделины следует набраться терпения, и поздравили друг друга с позитивными тенденциями в поведении Эммелины. Они с энтузиазмом отметили улучшение ее аппетита и первые шаги, сделанные ею по собственной инициативе. Вскоре она уже бродила по дому и саду без определенной цели, что с ней нередко случалось и до начала эксперимента. На этом основании Эстер и доктор заключили, что дело продвигается успешно.
То, что они назвали успехом всего-навсего возврат Эммелины к старым привычкам, свидетельствовало о существенном понижении первоначальной планки. Однако и здесь отнюдь не все шло как по маслу. Взять хотя бы тот ужасный день, когда острый нюх привел девочку к шкафу с одеждой, которая принадлежала ее сестре. Она подносила одежду к лицу, вдыхая почти выветрившийся знакомый запах, а потом в восторге напялила на себя эти обноски. Это было очень нехорошо; но худшее ждало впереди. Одетая таким образом, она вдруг заметила себя в зеркале и устремилась к нему, вообразив, что видит Аделину. Звон был достаточно громок, чтобы достигнуть слуха Миссиз, и та, примчавшись со всей возможной скоростью, обнаружила Эммелину в слезах – но не от боли, а от вида своей зеркальной сестры, которая разбилась на кусочки и истекала кровью.
Эстер забрала это старое тряпье и велела Джону его сжечь. В качестве дополнительной предосторожности она приказала Миссиз повернуть все зеркала лицевой стороной к стене. Эммелина была озадачена этой переменой, но и только. В дальнейшем подобные инциденты не повторялись.
Она совсем не разговаривала, если не считать шепота на языке близняшек за закрытыми дверьми спальни. По-английски же ни Миссиз, ни Эстер не услышали от нее ни единого слова. Эта проблема требовала основательного обсуждения. И гувернантка с доктором имели долгую беседу в библиотеке, в конечном счете придя к заключению, что нет никаких поводов для беспокойства. Эммелина могла говорить по-английски, и она заговорит, дайте только срок. Ее нежелание разговаривать, как и печальное происшествие с зеркалом, разумеется, несколько портили общую картину, но такие досадные сбои неизбежны в процессе научного изыскания. Зато каковы были сдвиги! Когда Эммелину сочли достаточно окрепшей, чтобы выходить за пределы усадьбы, было отмечено, что она уже не так много времени проводит на дороге, стоя у невидимой черты, которую она не смела перешагнуть, и глядя в сторону докторского жилища. Прогресс был налицо.
