Татьяна Соломатина - Папа
И тут в подъезд зашла Людка. И сказала:
– Ха! Так и думала, что ты тут что-то в очередной раз отморозила. Пошли!
– Куда? – жалобно спросила задира-отличница Людку.
– К папе в машину! Я его попросила меня покатать и вдруг решила к тебе заехать! Не знаю почему. Просто так.
– Мне стыдно идти в одни колготах! – чуть не захныкала всегда слишком гордая, чтобы плакать, задира-отличница.
– На! – сняла Людка своё пальто и протянула подруге. – Я в юбке, мне не стыдно ни идти, ни ехать!
И Людкин папа-мент отвёз Людку и задиру-отличницу сперва к ним домой, на Молдаванку, а затем снова домой к задире-отличнице, предварительно позвонив её родителям и взяв с них слово, что они не будут ругать свою дочь ни за голубя, ни за полотенце, ни за тапки с колготами и прочую безалаберность. Потому что ну когда ещё быть безалаберными, как не детьми? Безалаберные взрослые – это гораздо хуже! Вот так и сказал тогда Людкин папа-мент по телефону и даже лично родителям задиры-отличницы. Несмотря на то, что он жил на Молдаванке, у него был телефон. Потому что куда же начальнику Ильичёвского районного уголовного розыска без телефона? Хотя, конечно, машина была не его, а служебная. И не чёрная служебная «Волга», а простой ментовский «уазик». И Людка с задирой-отличницей катались в папином ментовском «уазике» там, за решёткой. Где обычно катаются служебные собаки. Ну, так, во всяком случае, девочкам говорил Людкин папа-мент. Но Людка шепнула задире-отличнице, что на самом деле там катаются вовсе не служебные собаки. А преступники! Однажды, когда папа-мент ещё вешал кобуру то под пиджак, то на пиджак на крючок вешалки в коридоре, где висели и детские курточки, и женские плащи, и даже какой-то невнятный плюшевый ватник, ещё от бабушки, у них во дворе, в самом начале Молдаванки, сосед Митрич пошёл на соседа Моисеича с топором. Они сначала вместе много пили и целовались, а когда выпили ещё больше, то стали решать какой-то, как сказал Людкин папа-мент, «нациянальный вопрос». Моисеич в Митрича плюнул, а Митрич начал гонять Моисеича по двору топором. Хотя, когда они сначала целовались, то слюна у них была такая же, как и когда начали плеваться. Но, видимо, повышение градуса обсуждения «нациянального вопроса» сильно изменяло свойства не только слюны, но и мочи, которая у Митрича и Моисеича, по словам Людкиного папы-мента, в подобные моменты «шибко ударяла им в голову». И шибко ударенные в голову мочой Митрич и Моисеич становились «не в адеквате». Но обычно этот «не в адекват» заканчивался более мирно – ватным стариковским мордобоем и пьяными слезами примирения по всем вопросам, включая «нациянальный». А в тот раз Митрич отчего-то схватился за топор. Но Людкин папа-мент вышел во двор, нацепив кобуру прямо поверх майки. И, почёсывая своё плотное брюшко, сказал кружащим по двору в странном петляющем ритуальном танце Моисеичу и Митричу:
– Стой! Раз, два!
Те и остановились как вкопанные. А занесённый топор вылетел из нетрезвой руки Митрича чисто по инерции и, не долетев до Моисеича, упал прямо на ногу папе-менту:
– Ах, ты ж, алиби тебе как моя жизнь! – зычно заорал Людкин папа-мент и запрыгал по двору на одной ноге.
Митрич и Моисеич тут же пришли в себя и испуганно прижались друг другу.
– Аж мне самому больно стало! – шепнул в мохнатое ухо Моисеича Митрич.
– Ну всё, щас закипятится, как тот агицин паровоз! – дыхнул на Митрича Моисеич.
Папа-мент, немного попрыгавши, сильно разозлился, покричал такого, чему бы удивились даже ко всему привыкшие портовые голуби, и запер старых закадычных друзей Митрича и Моисеича на ночь в «обезьянник». И отвезли корешей туда на том самом «уазике», где катались задира-отличница в Людкином пальто и Людка, дочь мента. Папа-мент грозил тогда, в «обезьяннике», Митричу и Моисеичу пальцем и строго выговаривал:
– Будете мне ещё коники строить! Я вам покажу кильдым-пиздым со всем вашим мужским имуществом, зашкуренным и обрезанным! Вы у меня повыясняете ночку напролёт в тихой уютной тёплой атмосфере, кто кому тут агрессивное говно в проруби!
Наутро старые друзья были отпущены на свободу и где-то с полгода «нациянального вопроса» не касались, даже приняв более чем. А Людкин папа-мент с неделю хромал. Хорошо ещё, что топор ему на ногу шлёпнулся плашмя. И хорошо ещё, что он был добрым, как все большие, сильные, шумные люди.
– Тут катались и самые настоящие преступники! Воры всякие, грабители и даже убийцы, вот! – гордо-гордо сказала Людка шёпотом задире-отличнице, сидящей в своих тапках и в Людкином пальто. – И видок у них похуже твоего бывал!
– Ой, можно подумать, ты их видела, тех преступников! – не удержалась задира-отличница.
– Видела! – ответила Людка. И, помолчав, добавила: – Ну, на фотографиях, конечно. Папа меня когда на работу брал совсем маленькую, он мне давал альбомы с фотографиями рассматривать, чтобы мне не скучно было. Так что я преступников видела! И вообще, папа говорит, что у меня есть интуиция.
– Что такое интуиция? – спросила задира-отличница у Людки.
– Ну, это когда всё хорошо, но жопой чуешь, что сейчас какая-то халэпа случится. Вот, типа, как с тобой, голубем, полотенцем и дверью. Все говорят: «Не выдумывай!» – а ты и не выдумываешь и в лучшем случае работаешь с опережением, в случае обыкновенном – успеваешь по тёпленькому. Так папа говорит. А я думаю, что интуиция – это когда что-то толкает: «Немедленно к задире-отличнице!» И ты не отпихиваешься, а едешь. Тем более что папа предложил покататься. Вот.
Вот такая это была тонко чувствующая Людка, которая теперь, после знакомства с каким-то Аликом, совсем ничего не чувствовала, а только ахала, охала и представляла всю свою последующую жизнь в нежно-бежевом свете, с кремовыми розочками и в цукатах.
Что простительно гормонально тронутому на всю голову и прочие места подростку, непростительно взрослым дядям.
Вернувшиеся из круиза по Крымско-Колымской папа и мама ничего не замечали. Потому что папа-мент с головой окунулся в работу. И мама окунулась туда же, хотя, судя по её сияющему виду, ей меньше всего хотелось окунаться в работу, а больше всего хотелось поехать ещё в какой-нибудь круиз со своим шумным, толстым, весёлым, любимым мужем.
Алик с товарищами вскоре внезапно пропал с Людкиных горизонтов, не оставив ни фамилии, ни отчества, ни адреса. Людка была безутешна.
Как раз в это время Людкин папа принимал участие в поимке и разоблачении группы прибалтийских аферистов. Двое крупных матёрых и мальчик «в помощь и обучение» при них. Анастас Будрайтис по кличке «Алик-студент». На них настучали из комка на Ленина[9]. Алик крутился у него, перехватывая ходоков с айками[10]. Ему дали всего пару лет, потому что его специализацией была в основном фарца, а не золото, бриллианты и прочая контрабанда. Хотя при желании можно и расстрельную было притянуть. Но Людкин папа-мент питал приязнь к фарцовщикам. Он вообще был за то, чтобы торговля процветала и чтобы Порто-Франко вернули. Ментам заняться нечем, ага. В городе, где полным-полно грабителей, насильников и убийц, только и дел, что контрабандой икон и фарцой заниматься, как же. Да они просто герои, эти мальчики, если разобраться! Ещё тогда, когда в колхозах коровники из икон сбивали или запросто сжигали, благородные контрабандисты, рискуя свободой, переправляли айки на Запад. Да они патриоты земли русской, чёрт возьми! А что свой профит имеют, так тоже мне, финансовые воротилы. И близко не стояли. Финансовыми воротилами не уголовка занимается, а ОБХСС. Отдел, благоприятствующий хищению социалистической собственности. В особо крупных масштабах. А контрабандисты и фарца – они, можно сказать, спасают культурное наследие, выводят страну на международный искусствоведческий рынок и придают подрастающему поколению приличный внешний вид. А сами контрабандисты и примкнувшие к ним по мелочи фарцовщики и близко к тем ценникам не стоят, что потом на аукционах всяких выставляются и накручиваются. Кому в этом южном приморском городе не известна ставшая уже анекдотической история о том, как айку работы Рублёва купили тут за три советских карбованца в вонючей пивной у пропойцы, а в конце семидесятых в Штатах эта айка ушла с аукциона за три миллиона долларов олигарху? Мальчишке-фарцовщику при контрабандистах – занимавшихся вовсе не наркотой, а произведениями искусства, – лишь состоявшему, жизнь портить насовсем? Нет, увольте. Хотя два года, конечно, тоже не сахар. Ну да выживут те, кто должен. А поломается – значит, и был не очень.
