Елена Колина - Предпоследняя правда
Я. Чего?..
Лева. Инварианты — это некоторые свойства, которые сохраняются при операциях. Тебе нужно найти у себя такое свойство, которое позволит тебе не обижаться.
Я. Чего?..
Сегодня мы с Аленой и Аришей навещали Нину в больнице. Нас отвез водитель их папы прямо из школы. Я не хотела ехать, но Ариша сказала «Нина заболела на нервной почве». И я подумала — ладно, навещу.
Больница странная. Не такая, в которой я лежала, когда мне удаляли аппендицит. Это была взрослая больница, потому что у тети Фиры там знакомый врач. Там было невыносимо: в коридоре кровати, на кроватях старушки, к ним никто никогда не подходит, их до слез жалко, а в палате 10 человек, очень плохо пахнет.
А эта больница как красивая гостиница в кино, у Нины отдельная палата, цветы, даже телевизор, и принесли очень красивый обед с апельсинами на третье. Водитель сказал — ей полагается эта больница как члену семьи первого секретаря.
Нина лежит очень бледная, но температуры уже нет. Сказала «девочки, я не хочу домой, то есть, к вам домой». Алена сказала, она бредит после высокой температуры.
Я хотела сказать ей что-нибудь очень обидное. Например, что она… ну, не знаю… Но не сказала, а просто спросила, как она себя чувствует.
Но это не потому, что я такой уж добрый и интеллигентный человек от рождения. Если человека с тонкой и легко ранимой душой обидели, он просто не сможет причинить другим боль, которую испытал сам.
Дядя Илюша сказал — не думай о ней, пошли ее к чертовой матери, и все.
Так что я простила ее к чертовой матери.
И. Я разрешила свои мучительные противоречия!
Если меня кто-нибудь когда-нибудь назовет «жидовка», я не буду как миротворец объяснять ему, что все люди равны. Я не буду говорить, что русская интеллигенция никогда не позволяла себе антисемитизма. Говорить так это как будто я прошу — не обижайте меня! Я не буду оправдываться, что среди великих людей много евреев. (Дядя Илюша пел песню со словами «отец моих идей, Карл Маркс и тот еврей».)
Я знаю, что я сделаю. Я буду сразу драться.
И еще. Теперь у меня есть миссия.
Потом напишу какая.
Андрей Петрович Смирнов так никогда и не узнал, что стал персонажем анекдота. «Балеруны» рассказывали в своем кругу, как дочь секретаря райкома показала ЕГО истинное лицо, выступив ярой дворовой антисемиткой.
Ольга Алексеевна некоторое время недоумевала, почему Фира Зельмановна, классный руководитель девочек, смотрит мимо нее на родительских собраниях. Почему Светлана Ростова, родители Тани Кутельман и отец Левы Резника, встречаясь с ней во дворе, так странно себя ведут — опускают глаза, делая вид, что не замечают ее, не знакомы. А потом все забылось, и все стало как прежде. Все же они со странностями, эти люди искусства и лица еврейской национальности…
Почему Алена вдруг показала себя такой защитницей, такой благородной? Но Алена действительно была благородная девочка.
Почему она сразу не пожалела сиротку?.. Что, вот так просто взять и принять ЧТО-ТО — Нину? Согласиться, что она не сама решает?!
Может быть, ее, человека с сильной волей, привлекла чужая слабость? И она САМА РЕШИЛА: «Если что, я сама тебя защитю».
Чужая душа потемки, а Аленина тем более. «Сама» — было первое, что она сказала. Отец называл ее «самосильная» и «самоумная», что означает сама своей силой, сама своим умом.
* * *С возвращения Нины из больницы прошло две недели.
Андрей Петрович, как обычно, в 7.30 выходил из дома, возвращался с работы не раньше десяти вечера. Перед выходом он всегда звонил, сначала из кабинета — выхожу, потом из вестибюля райкома — выхожу из райкома, сажусь в машину. «Зачем обставлять свое возвращение домой как военную операцию, — сплетничала секретарша Андрея Петровича, — чтобы жена успела к его приходу снять бигуди?»
Насчет бигуди было неумно, потому что неправда. Все в райкоме знали, что жена первого не домохозяйка, а преподаватель, кандидат наук. А секретарша тем более была в курсе семейного режима и знала, что три раза в неделю Ольга Алексеевна появляется дома за несколько минут до прихода мужа.
В Техноложке у Ольги Алексеевны была нагрузка доцента — 660 часов в год, в неделю получалось 16 часов, — лекции и семинары, по научному коммунизму были еще курсовые. Это была обычная нагрузка доцента, и, если подойти к этому спокойно, можно было жить вполне припеваючи. Но Ольга Алексеевна сама увеличивала свою нагрузку: готовилась к по многу раз читанным лекциям, в конце каждой лекции давала контрольные, все ее семинары начинались со студенческих докладов, а семинары по «Истории партии» с контрольных по датам. Доклады нужно было заранее просмотреть, контрольные проверять… А заставлять студентов пересдавать по пять раз? Пересдачи — это личное время преподавателя, которое он отнимает у себя самого, у своей семьи.
Все это — и еще три раза в неделю вечерние лекции в Университете марксизма-ленинизма. Университет марксизма-ленинизма был недалеко от дома, на Мойке, 59, а иногда занятия проходили в филиале, во дворце Штакеншнайдера на углу Невского и Фонтанки, и Ольга Алексеевна могла пробежать от одного своего места работы до другого через дом, передохнуть между лекциями, проверить девочек.
«Зачем ты корячишься на двух работах, я, кажется, зарабатываю… Твоя зарплата что, имеет значение?!» — ворчал Андрей Петрович.
Зарплата Ольги Алексеевны в Университете марксизма-ленинизма действительно не имела значения, но имели значение престиж и дело — в Университет марксизма-ленинизма брали только самых лучших преподавателей. Ольга Алексеевна была лучшей…Но ворчал Андрей Петрович любовно, ему нравилось, что она один из лучших преподавателей города и что у нее есть настоящее дело, дело, которому она служит.
Андрей Петрович звонил — выхожу, сажусь в машину, Ольга Алексеевна кидала взгляд в зеркало, подкрашивала губы и шла на кухню, проверяла, все ли сварилось, поджарилось, вскипело, — и прислушивалась к звукам, доносящимся со двора. Услышав, что приехала машина, выходила в прихожую, — так у них повелось, как будто глава семьи возвращается с поля, и жена встречает его у околицы.
На звук хлопнувшей двери выходили девочки. Алена с разбегу запрыгивала на отца, щекотала, дула в ухо, Ариша подходила тихо, прижималась нежно, шептала что-то еле слышно, но он всегда слышал. Каждый вечер в прихожей Смирновых повторялась одна и та же картинка, как кадр немого кино: Андрей Петрович обнимает девочек долго и крепко, Ариша тает от нежности, Алена ерзает, пытаясь вылезти, выбраться из его рук, и Нина — неловко замерла поодаль.
