Алексей Иванов - Ненастье
— Да вижу её, — с досадой ответил Птухин. — Эргэдэшка учебная.
Учебные гранаты были у многих — так, пугать, понтоваться.
— Может, живой он ещё? — неуверенно спросили у Птухина.
— Нихера, — приглядываясь, ответил Птуха. — В башке дыра.
Гудыню хоронили через два дня. Привели в порядок, положили в гроб, обитый красной тканью. Гроб стоял во дворе на двух табуретках. Высотки поднимались над маленьким и неподвижным Гудыней, будто скалы. С неба сеялся мелкий снежок. Девчонки вышли в чёрных платках, плакали. Парни сняли шапки. Гудыня лежал очень важный, в солидном костюме, совсем не похожий на себя: физиономия его, всегда какая‑то разболтанная, теперь была строгая, к тому же бледная, а не багровая с похмела, как обычно.
Почему‑то нечего было сказать над покойным. Все его знали вдоль и поперёк — алкаш, балбес, шут гороховый… И вдруг такой серьёзный поворот. И вообще: парни из Афгана видали смерть — но не такую. Смерть была там, где горы, жара и глинобитные кишлаки, а не высотки, троллейбусы и сугробы. Здесь — родина, здесь жёны и дети, здесь не должно быть гибели.
Серёга стоял возле Гудыни очень задумчивый.
— А граната у него была не учебная, — прошептал он Герману. — Гудыне её продал Мопед, и продал по цене настоящей боевой гранаты, хотя это муляж с песком. Но Гудыня‑то не знал, что бомба — фуфло.
— Он хотел рвануть себя вместе с бандитами? — удивился Герман.
— Он и рванул, — кивнул Серёга.
Такое бывало в Афгане — подрывали себя с душманами. За подвиг это не считалось. На гражданке никто не верит, что умрёт, а в Афгане осознание смерти было очень конкретным. Хочешь ты умирать или нет — неважно, главное — на пороге смерти не было сомнения, что настал конец. И тогда погибали назло врагам, надежда спастись не мешала. Решение о самоподрыве принималось как приём в борьбе, автоматически, без душевного подъёма.
А Гудыню, наверное, никто не собирался убивать. Хотели припугнуть, однако Гудыня был пьяный, легко впадал в истерику и не контролировал свои реакции, выработанные ещё в Афгане. И у бандитов сдали нервы.
Серёга смотрел на Гудыню, на хмурых парней, на девчонок, на высотки, и чувствовал не скорбь, а мрачное удовлетворение. Если случаются такие вещи, как с Гудыней, значит, всё по‑настоящему, всё очень серьёзно. Гудыню Серёга не жалел: он пустышка. Но если убили такого безвредного обормота, значит, угрожают всем. А в Афгане на угрозу парни привыкли отвечать мгновенным ударом на поражение. Это тоже было в них вбито как рефлекс.
Акцию возмездия провели через два дня после похорон. Серёга не посоветовался со Штабом, спланировал всё сам, а возглавил контратаку Егор Быченко: он мстил не за Гудыню, а за своё ножевое. Егор обмотался бинтами и убежал из больнички. Под его командованием оказалось четырнадцать боёвок — боевых групп численностью в пять — восемь человек. Добровольцы.
— Берём обезбольные биты и объясним товарищам через печень, что нельзя путать блядство с политикой, — сказал Серёга добровольцам.
Они гнали по неразметённым улицам Батуева всем напоказ: «трахома» и «барбухайка», несколько «буханок»‑уазов и где‑то добытая «шишига»‑кунг. Форсируя движки, завывая сигналами, они летели на смертельной для города скорости под красные огни светофоров. На остановках люди шарахались прочь от края дороги, и их окатывало снеговой волной из‑под колёс. Город уже знал: если кто‑то мчится с сиренами, то всем остальным надо тормозить и вылезать на тротуары, иначе сметут. И неважно, менты это жарят или спасатели, бандиты или «афганцы», — не стой на пути сорвавшейся лавины.
Герман сидел за рулём «барбухайки» и чувствовал себя лётчиком на боевых виражах: надо суметь вывести машину из поворота, не соскользнуть по ледяному асфальту, не уронить автобус набок. Парни болтались в салоне как обезьяны: вцепились в поручни под потолком и на спинках кресел, при этом кто‑то курил, и все дружно орали матом, ссыпаясь в кучу при манёврах. Обезьянья сумятица словно бы освобождала их от приличий и запретов, и освобождение радовало. А Серёга стоял за плечом Немца, держась на распор, точно парашютист, и смотрел в лобовое окно. Он был воодушевлён тем, что за ним — его солдаты, готовые к бою, и скоро они добудут ещё одну победу.
— Припаркуй у главного входа в «Чунгу»! — приказал Серёга.
Город в лобовом окне колыхался, как на волнах; панельные «хрущёвки» вспыхивали заиндевелыми окнами; обмёрзшие липы и тополя рассеивали белую пыль, будто встряхивали полными снега ветвями; натянутые холодом провода мелькали над улицей словно прострелы. А потом город накренился так, что ребристые башни высоток полегли друг на друга, — это «барбухайка» свернула во двор к широкому крыльцу «Чунги» под бетонным козырьком.
«Чунгой» называли районный бассейн «Чунга‑Чанга», двухэтажное здание с фасадом из зелёной стеклянной плитки. Бассейн прибрала к рукам группировка Бобона, и детишки сюда теперь уже не ходили. В «Чунге» расположились офисы бобоновских фирм, гимнастический зал превратился в качалку, бассейн стал дополнением к саунам с поблядушками, детское кафе «Чудо‑остров» переделали в кабак «Ливерпуль» с дискотекой и казино.
Бизнес на казино и кабаках бобоновцы делили со спортсменами — другой группировкой Батуева, а вместе с хачами держали городскую проституцию и наркоторговлю. С «Коминтерном» Бобон бодался в первую очередь за рынок цветных металлов, потому что «афганцы» контролировали биржу, а вообще бобоновские (то есть уголовники) занимались крышеванием на своей «земле», палёным бухлом, автоугонами и прочим криминалом.
Герман прижал «барбухайку» к главному крыльцу. «Трахома» укатила за угол к подъезду хоздвора, «шишига» блокировала двери кабака, «буханки» перекрыли служебные выходы из бассейна и пристроенной бойлерной. Егор и Серёга организовали быстрое и плотное окружение «Чунги».
Парни выскочили из машин и с разных сторон бросились к «Чунге». Дублёнки и полушубки, пуховики и бушлаты «афганцы» сбросили, а в руках держали биты, самодельные дубинки и арматурины. Штурмом с главного входа руководил Серёга, штурмом с хоздвора — Быченко. Железные двери поддели фомками: гнули косяки, вырывали из скважин ригели замков или целиком сдёргивали полотна с петель. Бобоновцы не успели занять оборону.
Герман тоже прихватил увесистую дубинку, изготовленную из рукоятки хоккейной клюшки и обмотанную липкой хлопчатобумажной изолентой. Вообще‑то водители должны были сидеть в кабинах, чтобы в любой момент «афганцы» могли эвакуироваться, но вместо Германа согласился остаться Ваня Ксенжик, и Герман с толпой ломанулся в «Чунгу». Ему хотелось быть вместе со всеми, хотелось влиться в общее дело: соучастие давало прекрасное ощущение правоты и осмысленности жизни.
