Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»
Я не любил печальные рассказы отца. Он их мне всегда рассказывал после очередной своей пьянки. В такой день он исполнял все мои желания. Я приказывал:
«Пошли».
Идем на рынок. Я люблю рынок Маханэ-Иегуда. Там тучи пыли, говор голосов, веселые, порой ликующие выкрики продавцов, умоляющие купить товар. Мы бродим между лотками, и красочные картины наполняют наши глаза. Ткани летают на лотках, воздушные шары порхают в воздухе, бумаги валяются на мостовой. Толпа движется вдоль лотков. Продавцы сидят на низких деревянных скамеечках. Товары – у их ног. Черные большие мухи с жужжанием кружатся над горками халвы, в воздухе запах жарящегося фала-феля.
Покупатели как бы нависают над продавцами. Голоса, запахи, краски настолько смешаны, настолько сбивают с толку все наши ощущения, что кажется, запах солений идет от цветных тканей, а клокочущий голос толстяка, жарящего фалафель не иначе, как голос продавца рыбы.
Однажды в жаркий летний день, пахнущий зрелыми абрикосами, горы которых на лотках источали томительную сладость, рассеялся туман хамсина. Раскаленное огромное солнце возникло в небе. Закат был багряно-кровав. Платок такого же багряного цвета пылал на ее голове. Она сидела на деревянной скамеечке – ногами на потрепанной циновке с разложенными на ней товарами. Несколько пачек мыла, зубные щетки, пара гребешков и много зеркал разной величины и формы. Солнце рассыпало алый свет по зеркалам. На ней было старое потрепанное платье, на котором удивляли свежестью голубые цветы. На старом сморщенном ее лице горели черные молодые глаза. Жаркая волна исходила от нее, и на этой волне она сидела безмолвно, недвижно, только руки на коленях не знали покоя. Во множестве ее зеркал отражались картины рынка, и реальность бледнела в сравнении с серебряным сиянием зеркал, и она, эта живописная старуха, властвовала над сияющей зазеркальной действительностью.
За спиной королевы зеркал было грязное темное кафе, перед которым на тротуаре стояло несколько столиков. Отец купил мне мороженое, а себя рюмку коньяка, и мы сели за столик. Отодвинул я рюмку и сказал:
«Не пей».
«Что же мне делать?» – Отец хмуро вглядывался в рюмку.
«Расскажи мне сказку».
И отец рассказал мне в этом грязном кафе сказку о принцессе источника. Он поглядывал в рюмку, а я все оглядывался на посверкивающие зеркала, и мне казалось, что сказка отца отражается в этих зеркалах, и старуха и есть принцесса источника.
«Однажды жил пастух, который пас свое стадо на высокой горе. Пришли грабители, набросились на него и забрали стадо. Остался у него лишь один теленок, родившийся лишь вчера, у которого была золотистая шерстка и наивные глазки. Ограбленный пастух шел по горной тропе с теленочком на руках. Дошел до конца тропы, а там – источник. Сидит около источника принцесса, и видно, что и ее ограбили. Без короны на голове, без длинного платья с воланами. Сидит без всякого величия и великолепия. Печальна и погружена в свои думы. Спрашивает пастуха: «Как ты пришел сюда, ко мне?» Рассказал ей пастух о том, что его ограбили, увели стадо, и спросил, можно ли присесть около нее и напоить теленочка, ибо вот уже вечер и солнце закатывается. И сказала она пастуху: «Меня тоже ограбили, забрали корону и одежду. Вот и сижу здесь у источника и жду проходящего путника. Все дни я ела лишь горные травы и пила из источника. И вот пришел ты – освободить меня. Садись и составь мне общество в моем молчании». Ответил ей ограбленный пастух: «Принцесса, ограбленная и несчастная, что я могу сделать для тебя? Какая польза от молчаливой дружбы? Здесь, у источника, завершились все дороги и уходит в забвение день». Сказала принцесса пастуху: «Да, мы дошли до предела. Но там, за пределом, быть может, есть новая страна. Дороги вовсе не завершились. У каждой дороги своя судьба. И после каждого дня приходит новый день. Встанем и пойдем». Ответил пастух: «Нет. Приходит ночь. Мы не найдем новой дороги во тьме»».
«Почему у тебя все сказки печальны, отец?»
Проглотил отец одним залпом рюмку коньяка. Встал и пошел, а я – за ним. Мы должны были купить селедку для Марыли. После пьянки и рыданий ей нужна селедка, такая, какую можно достать только на Маханэ-Иегуда. На этом пути мы всегда встречаем Фишку-попрошайку. Он весь в лохмотьях, с длинными нечесаными волосами и такой же разлохмаченной седой бородой вокруг лица. Фишка всегда преграждает нам путь, отец бледнеет при его виде. Есть какое-то напряжение между ними. Фишка кричит на отца:
«Ты еще высекаешь физиономии из камней? Вырубит лицо в камне, туда входит душа камня, ты и есть таков… Каменный человек. Ведь душа была твоей? Зачем ты ее заключил в камень?»
Отец хватает меня за руку, и мы быстро, почти бегом, удаляемся. Крики Фишки преследуют нас:
«Каменный человек! Каменный человек!»
«Что он от тебя хочет, отец?»
«Он сумасшедший», – говорит отец, но дыхание его затруднено и лицо каменеет, как будто он и вправду каменный человек. Придя домой отец долго стоял у стола, не отрывая взгляда от красного платка мамы. Лицо его было печально. С тех пор я не люблю пылающий красный цвет.
Отец жил нелегко, и настроение у него всегда было угнетенным. Радовался только с приходом дяди Соломона. Дядя обычно привозил из кибуца всякие вкусные вещи – баночку сметаны, курицу, фрукты. Все это он отдавал Марыле. Отец не должен был даже знать об этом. Отец не хотел получать от кибуца даже самую малость. Дядя уезжал, и Марыля устраивала из его деликатесов настоящий пир у себя в квартире. Сидели мы у нее за столом, наслаждались едой, и отец подозрительно спрашивал:
«Что вдруг такое пиршество? Что за такой день сегодня?»
«Радостно мне на сердце. Или это запрещено?» – хитрила Марыля с отцом.
Меня тоже всегда радовал дядя Соломон. Вместе с продуктами всегда приносил мне игрушку. Отец с дядей беседовали всю ночь. Входя к нам, дядя всегда говорил:
«Привет вам от близких».
«Что, у нас там есть близкие?» – встревал я в беседу.
«Мы с дядей Соломоном из одной семьи, и члены дядиной семьи – наши близкие».
«Почему же мы их не посещаем, а они – нас?»
«Так случилось».
Отец сидел у стола, а я находил место на коленях дяди Соломона и прижимался к нему, потому что от него приятно пахло землей и свежестью трав. Я принюхивался к нему и говорил:
«От тебя пахнет как от цветочной лавки».
«Это запах сорных трав, которые я выпалывал на нашем огороде».
«На огороде?»
«Да, просто на огороде».
И тогда отец начинал дымить сигаретой, как это с ним бывало, когда он нервничал. Опять брал в руки скрипку и струны начинали свой стон. Лицо отца хмуро, и на меня снова нападает страх. Так я засыпал на коленях дяди. Утром рядом с собой находил игрушку, а дяди уже не было. Отец улыбался. Всегда был в хорошем настроении после посещения дяди. В такой день, перед сном отец рассказывал мне про «дом Дум».
«Дом Дум стоит в Дум-селе, которое утопает в зелени, и домики белеют сквозь эту зелень Вокруг села – горы. Древние и сухие, они закрывает горизонт. На вершине одной из гор растет одинокая дум-пальма. Отсюда и название села – Дум-село. Закрыто село на этой маленькой пяди земли, и никто из жителей села не в силах прорвать это кольцо гор, ибо даже малое замкнутое место, может быть открытым, как весь мир, если жители там добросердечные, щедрые. И жители Дум-села любят свое село не потому, что оно красиво. Есть в мире более красивые места. И не потому, что заложили это село, очистили от сорных трав, посадили деревья, оросили сухую землю, вспахали ее и засеяли. Каждый творец любит свое творение. И не потому, что превратили они вечную пустыню в райский сад. Вся страна наша была пустыней, которая обернулась цветущим садом. Но село свое они любят, потому, что живут в нем особенной жизнью…»
«Я не понимаю вообще, о чем ты говоришь. Что это – особенная жизнь?»
«Жизнь необычная, отличная от жизни во всем мире».
«Хорошо ли это – быть не как все люди в мире, отец?»
«Спи, Мойшеле. Ночь пришла».
«Почему во всех твоих рассказах всегда приходит ночь?»…
Дядя Соломон, я писал это письмо в отцовском доме, говорил о себе, ничего не скрывая. Завтра отправляюсь на базу. Ночь уже почти на исходе. Огромные ботинки отца стоят у дверей. В пустом доме слышен мне голос отца, и с этого голоса я все и записывал. За окном темнеет двор. Светит месяц. Ночь холодна и бледна. Тьма словно бы увеличивает старую согнутую смоковницу и кактусы все еще украшают старую стену. Но в квартире Марыли живут чужие люди. Марылю я видел последний раз, когда мы шли за гробом отца. День был дождливый, Марыля шла без платка, под черным зонтиком. Над открытой могилой рыдала она тем великим рыданием, которое сопровождало все мое детство. Плач ее горький выражал последнюю надежду, что она будет похоронена рядом с отцом.
Когда впервые я приехал с тобой и тетей Амалией в кибуц, встретила меня высокая лысая гора, на вершине которой росло одинокое дерево. Я спросил, как это дерево называется, и ты ответил мне: «Дум-пальма. Единственное дерево этой породы, оставшееся в долине и на горе». И тогда у меня возникло чувство, что я знаю этот зеленый кибуц, его огороды и белизну его домов. Я – давний его житель.
