Андре Бринк - Сухой белый сезон
— Они убили Гордона, — горячо возражал Бен. — Человека, который мухи не обидел. И еще убили Джонатана, вовсе ребенка. Как же можете вы говорить, что они не ведают, что творят?
Священник только покачал седой головой.
— И еще скажу: не ведают, что творят, — повторил он, — Не верите вы мне? Знаю, что тяжко говорить это, но истинно говорю. Не ведают. Даже стреляя детей наших, не ведают. Ибо думают, что не важно это, думают, будто не людей убивают, думают, не воздастся им за нас. Мы должны помочь. И это единственно. Они нуждаются в нашей помощи. Не в ненависти, но любви.
— Вам легко говорить, — сказал Бен. — Вы священник.
Старик усмехнулся, снова обнажив свои беззубые розовые десны.
— Да, я смирился, когда они забрали моих сыновей в тюрьму, morena, — произнес он. — И всякий раз, как я иду в город, я обязан предъявлять полиции свой паспорт. Бывают и среди них, что обходятся со мной уважительно. Но есть и другие, из молодых, моложе моих сыновей, что швыряют его на землю едва взглянув. Было время, и у меня была одна лишь ненависть к ним, когда в сердце моем была горечь, яко орех горький миндаль. Но я поборол это и открылись мои глаза. И осталась жалость к ним, и теперь я молюсь за них перед господом богом нашим.
— Они смешали с грязью имя Гордона, — спокойно возразила Эмили, смотря прямо перед собой, точно не слышала его слов.
— Не страшишься ли ты, сестра Эмили? — предостерег он ее.
Она покачала головой.
— Нет. Настает такое, когда устаешь страшиться, — отрезала она.
— Только сегодня ты еще оплакивала мужа. И вот ты уже готова осушить слезы на глазах.
— Я их все выплакала, отец Масонване, — отвечала она. — И вот господь бог послал мне бааса.
— Подумай, что ты говоришь.
Эмили замерла в полутьме у стены, где спали ее дети.
— Отец, вы всегда учили меня верить в господа бога нашего. Вы говорили: вечны чудеса, что творит он. Сегодня он послал мне моего бааса, белого господина. Не чудо ли это? — И, вздохнув, повторила тем же спокойным, решительным тоном: — Они покрыли грязью имя Гордона. Мы должны очистить его.
— В таком случае я ухожу. — Старик тяжело вздохнул и поднялся, — Суета в сердце твоем сегодня, сестра Эмили. — И с извиняющей улыбкой он открыл дверь и вышел.
Теперь они были одни в доме, он и Эмили, да еще спящие дети. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, оба смущенные; он чопорный и прямой на своем стуле, она расплывшаяся и обрюзгшая у своей плиты. И оба вздохнули с облегчением, когда наконец закипела вода в чайнике. По крайней мере теперь ей было чем заняться. Она налила ему в белую чашку с выщербленной золотой каемкой и категорически покачала головой, когда он попытался было протестовать: нет, сначала вам. И, соблюдая формальности до конца, она так и осталась стоять за стулом, где еще недавно сидел пастор, и так до тех пор, пока Бен помешивал чай ложечкой, пока не пригубил из своей чашки. Кто-то из детишек посапывал во сне.
— Что же мне теперь делать, баас? — спросила она.
— Мы должны собрать информацию, все, что сможем, понимаете? Вы и Стенли должны действовать вместе. Попытайтесь найти всех, кто может рассказать нам хоть что-нибудь о Джонатане или Гордоне. И все, любую мелочь, самую незначительную, сообщайте мне. Или посылайте Стенли. Вы действуйте здесь, именно здесь — у вас тут глаза и уши. А я буду собирать все, что вы узнаете.
— У меня есть для вас кое-что, баас.
— Что?
Она подождала, пока он допьет чай.
— Не знаю только, могу ли я отдать вам это, — сказала она.
— Покажите.
— Это единственное, что у меня осталось от Гордона.
— Все будет в полной сохранности, обещаю вам.
И тут она, явно нервничая, сначала закрыла дверь на ключ и потом какое-то время стояла к нему спиной там же, у двери, точно не могла решиться. Но потом решилась, полезла за лиф своего платья и что-то вынула. И так же нерешительно подошла и положила это на стол рядом с его чашкой. Маленький смятый клочок бумаги.
Два листка, как оказалось, когда он развернул. Один линованный, видно, из школьной тетрадки, а другой — просто ровный обрывок туалетной бумаги. Оба исписаны мягким карандашом, едва различимым теперь, бумага потерлась на сгибах, не разгладить. Почерк нетвердый, и слог странно официальный. В первой записке можно было разобрать:
«Моя дорогая жена ты не должна беспокоиться обо мне но я очень скучаю о тебе и детях ты должна заботиться о них во имя господа бога нашего и боже тебя упаси. Я стражду и не могу понять что они хотят от меня и все время кричат но я надеюсь что скоро буду дома и думаю всегда о вас. С сердечным приветом
от вашего отца»На обрывке туалетной бумаги почерк был вовсе неразборчивым.
«Моя дорогая жена я по-прежнему как и был (несколько слов неразборчиво) хуже и очень много настрадался ты должна попытаться помочь мне потому что они не хотят (неразборчиво) меня. Ты должна заботиться о детях а если нужны деньги попроси в церкви или у моего (неразборчиво) хозяина который добр к нам. Не знаю вернусь ли домой живым так они (неразборчиво) но все в воле божией и я очень по тебе скучаю. Помоги мне потому…»
На бумаге оставалось еще достаточно места, но фраза обрывалась на середине строки.
— Она не подписана, Эмили, — сказал Бен.
— Я знаю почерк Гордона, баас.
— Каким образом вы получили эти письма?
Она вынула носовой платок, аккуратно развернула его, высморкалась и убрала в карман.
— Кто вам принес их, Эмили?
— Я не могу сказать. — Она отвела глаза.
— Я должен знать, если мы решились продолжать это дело.
— Знакомый. Но я боюсь повредить ему, баас. У него могут быть неприятности по службе.
Бен спросил подозрительно:
— Он что, связан с полицией?
Она отвернулась и пошла поправить одеяло, которым были укрыты дети. Явно чтобы выиграть время.
— Эмили, обсудите с ним это. Скажите ему, что я сохраню все в тайне. Но я просто должен знать, поймите.
— Он не сможет прийти.
— Тогда скажите мне только имя.
Какое-то время она еще колебалась, прежде чем произнесла почти в смятении:
— Джонсон Сероки. — И тут же, крайне взволнованная, снова с тревогой в голосе принялась убеждать его, что все это бесполезно, он ничего не расскажет.
— Вы не можете прислать его ко мне?
Она покачала головой. И, протянув руку, добавила:
— Лучше, если вы вернете мне это.
Бен накрыл листки бумаги рукой.
— Нет, Эмили. Это единственный способ обелить его имя.
После долгого колебания она опустила руку.
— Когда вы получили эти письма? — спросил он.
— Первое почти сразу, дня через два-три, как его забрали. А другое, — она напряженно припоминала, теребила нитку на платье, — а другое позже. Как раз перед тем, как мне выдали его белье, баас, ну и те брюки, что были в крови и где я нашла зубы.
— А потом?
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, это было последнее, потом ничего.
— Но, Эмили, почему же вы мне сразу не сказали?
— Если бы они узнали о письмах, ему бы только хуже пришлось.
— Но после его смерти вы могли бы мне сказать? Например, когда мы были в суде.
— Тогда бы они отобрали их у меня. Я боялась, баас.
— Может быть, все обернулось бы иначе.
— Нет, — твердила она свое. — Покажи я их на суде, они бы опять вызвали того человека, и он бы сказал, что это не Гордона почерк. — Она тяжело вздохнула. — Я все-таки думаю, лучше бы вам вернуть их мне, баас.
— Обещаю вам, Эмили, они будут в сохранности. А ведь так важно, если с их помощью мы получим дополнительные свидетельства. — Он сильным движением подался к ней, опершись о стол обеими руками. — Эмили, вы обязаны поговорить с Джонсоном Сероки. Однажды он оказал вам услугу, передал эти письма. Может быть, он снова согласится помочь нам. Ради Гордона и Джонатана сделайте это, Эмили.
— Он не стал ничего рассказывать. Просто передал письма.
— Обещайте по крайней мере, что поговорите с ним.
— Я-то поговорю, да он не станет слушать. Люди так запуганы, баас.
— Вот это для нас самое страшное. Запуганы и поэтому молчат. Но ведь тогда нам вообще не удастся доказать, что это письма Гордона.
Понимая, что его настойчивость становится неприличной, он твердил все-таки одно и то же, в отчаянии снова и снова взывая к имени Гордона, ибо не знал другого пути заставить ее откликнуться. Постепенно разговор перешел на Гордона, они оба успокоились. Говорили и о Джонатане, но больше о Гордоне. Вспоминали разные мелочи: что он сказал, что сделал — все, что приходило на память. В Эмили уже не чувствовалось недавнего напряжения, она налила ему еще чая. Так они сидели и предавались воспоминаниям о Гордоне и Джонатане и о втором сыне, Роберте, бежавшем в Ботсвану.
