Леонид Панасенко - К вопросу о чужой боли
Обзор книги Леонид Панасенко - К вопросу о чужой боли
Леонид Панасенко
К вопросу о чужой боли
Я не знаю, в какую больницу его увезли. В нашем полуторамиллионном городе много больниц. Я не знаю ни его фамилии, ни настоящего имени, чтобы справиться в «скорой». В поезде, помнится, его называли по-разному: Гоша, Серёжа, а то и просто Псих…
Всё-таки я думаю, что Гоша не умер. Он сжёг себя, но умереть ему, наверное, не так просто — природа не позволит. Потому что Гоша не просто человек, а явление этой самой природы, её вдохновение. Пусть он трижды псих, но он в чём-то — предтеча будущих людей. Обычные смертные не умеют так тратить себя.
Впервые я увидел его весной, в электричке.
Я и мой друг Костя Горчаков живём в районном центре, а на работу ездим электричкой в другой город. Обычно семичасовой. На вокзале пересаживаемся в троллейбус, который останавливается напротив нашего института минеральных ресурсов, а там расходимся по разным лабораториям. До первого перекура, разумеется.
Езда эта стала уже почти машинальной. Мы садимся и один и тот же вагон, если есть места — на одну и ту же лавку. Так же, не сговариваясь, минут за пятнадцать до прибытия выходим в тамбур покурить…
В тот день поезд немного опаздывал. Мы уже перекурили, а моста через Днепр всё не было — только начался пригород. Слева по ходу электрички на город заходила грозовая туча, развесистая и дремучая, будто старые липы во дворе нашего института.
— Первый гром, — сказал Костя, когда в перестук колёс вплелось глухое ворчание.
Мы вернулись в вагон. В вагоне было необычно тихо, все смотрели на худенького среднего роста человека, который стоял посреди прохода и напоминал молодого взъерошенного петуха, приготовившегося к драке. Он вздрагивал от внутреннего напряжения, вглядывался в окно, где выстраивала свои боевые порядки гроза. На узком лице топорщилась борода, фанатично горели голубые, глубоко посаженные глаза.
— Это Гоша, — шепнул мне Костя. — Заклинатель дождя. Сейчас начнётся…
Человек вдруг выбросил вверх руки, сжал кулаки — так, что побелели костяшки — и протяжно закричал, раскачиваясь всем телом:
— Будь проклята туча!
— Будь проклята гроза!
— Будь проклята грязь!
После каждой фразы-вскрика он замирал на миг, будто вслушивался в только ему ведомые отголоски каких-то небесных событий. Весь вид его и даже голос — гневный, угрожающе-повелительный — говорили, что Гоша ничуть не сомневается в действенности своих проклятий.
— Будь проклята туча!
Высокий, даже пронзительный дискант (как мне показалось тогда) возносился над вагоном, над поездом, над всем пригородом, затихшим перед первыми шквалами грозы.
— Да здравствует солнце! — требовал он, прикрыв свои слепые от страсти глаза.
Внезапно заклинатель дождя рухнул на пол. Я хотел подбежать, помочь, но меня остановил Костя:
— Не трогай… Я уже раз видел, да и люди рассказывали. Он сам отойдёт. Выдохся Гоша. Как говорят спортсмены — выложился.
— Кто он? — Я прицепился к Косте основательно, однако узнал не так много.
Говорят — железнодорожник. Прошлым летом, помнишь, когда был тот страшный ливень, у него какая-то беда случилась. Никто толком не знает. Так вот. С тех пор Гоша и гоняет тучи.
— Как так гоняет?
— Ты же выдел. Входит в транс — и заклинает. Между прочим, — Костя лукаво прищурился, — ты заметил, что в этом году нас ещё ни разу не прихватил в пути дождь? Бьюсь об заклад — над городом сейчас будет поливать, а возле вокзала даже капли не упадёт.
— Глупости какие! Мистика! — Я не поверил ни единому его слову.
Костя заговорил о биополе, телекинезе, потом мы стали прикидывать массу тучи и не заметили, как поезд подошёл к вокзалу.
Вышли на перрон, всё ещё заканчивая вычисления. И вдруг я остановился, поражённый. Там, дальше, вверх по проспекту и на холмах, шёл дождь, а здесь было сухо и пыльно, в глубоком проёме тучи преспокойно улыбалось солнце.
Он ел свекольник, не глядя в тарелку. Взгляд его пребывал сейчас за четыре дома отсюда, возле почтового отделения, точнее — возле киоска, в котором сварливая и толстая женщина продавала карточки спортлото. Он уже четвёртый день ясно видел под грубой корой асфальта трёхдольный лопнувший каштан. Видел и два толстых бледных ростка, которые боролись-боролись, щебёнку раздвинули, а сквозь битум пробиться так и не смогли — у киоска место бойкое, затоптанное. Он страдал от невыносимой боли. Ростки болели в левой руке, в запястье. Вчера, уходя на работу, он попросил тётку перевязать руку, но тугой бинт только усиливал боль. Сегодня он перекладывал с Егорычем шпалы и всякий раз морщился: дался ему этот каштан! Не может он, обычный человек, всех спасти, всё настроить в природе, как надо. Да и кто знает — как надо? Может, этому каштану положено сгнить, а какому-нибудь семечку акации, наоборот, — прорасти и выбиться в деревья?
Он подумал так — и вдруг знакомо и уже не так остро защемила душа, и оттуда, из скрытого, пришла другая мысль: «Нет, не положено! Никому не положено гнить! Ничему! Ты же можешь! Зачем же ты мучаешь и себя, и растение?»
Гоша прикусил ложку, шумно вздохнул, будто застонал, и стал быстро доедать свекольник.
В комнате, зашторившись от солнца, сумерничали тётка и её подруга — соседка Мария Николаевна. Разговор шёл тихий, но отдельные фразы залетали и в кухню. Залетали и садились на Гошу, будто паутина. И рад бы не слушать — само в уши лезет.
— Хоть есть начал, — вздохнула соседка. — И то слава богу.
— Опять-таки не по-людски, — прошелестела горестно тётка. — Первых полгода почти вовсе не ел. Правда, телом не пал, хоть и работа у него тяжкая. А с весны, с апреля где-то оно и началось… Что много ест, то на здоровье. Но здоровья как раз и нет, Мариюшка…
Гоша звякнул ложкой о дно алюминиевой миски — подружки испуганно притихли. Налил ещё свекольника. Разговор в комнате возобновился.
— Потом худорба к нему пристала. Он ест, а оно его ест.
— Что оно? — насторожилась Мария Николаевна.
— Да горе же его, переживание. Я к знакомой врачихе сходила. Спрашиваю — чего он так ест не по-людски. Полкило сахару за раз, на фрукты прямь бросается…
Разговор старушек уплыл куда-то в сторону, затих, словно их сон сморил. Потом снова послышался шёпот:
— Она и говорит: «Это ему, мол, углеводов не хватает, энергии. На работе, мол, сжигает». А я, Мариюшка, думаю иначе. Физическая работа у многих, она так людей не сушит. Другое его гложет. Огонь у него внутри, огонь. Вот он и сжигает. И пищу, и человека.
— На шо ж она идёт, эта энергия? — удивилась Мария Николаевна. — На одно горе много.
