Сантьяго Гамбоа - Проигрыш — дело техники
— Почему так рано? Вы слишком много работаете, как я погляжу, — заметила Каталина, вставая под душ. — Ладно, любимый, детей я отвезу, но только ты сам им объясни. Им нравится ездить с тобой, ты же знаешь.
Барраган вышел из ванной, торопливо оделся и пошел к детям.
— В субботу поедем на «Ранчо» и покатаемся на пони, договорились?
Приложив все усилия, чтобы как можно скорее проскочить запруженные с утра автомобилями городские улицы, Барраган домчался до офиса Эскилаче еще до девяти утра.
— Кто рано встает, тому бог подает, юноша.
— Объясни мне, что значит эта брехня, будто документы на землевладение у меня!
— Именно так сказал мне наш дорогой торговец изумрудами. Заявил дословно следующее: «Это дело для вас не составит особого труда, мой дорогой советник, поскольку то, что у меня пропало, находится у вашего протеже». За что купил, за то и продаю.
Барраган отошел к окну.
— Это невозможно! Это поклеп! С какого перепугу у меня возьмутся эти документы? Да если бы так, я бы в первую очередь сказал тебе.
— Вот об этом я и хочу с тобой побеседовать. Ты просил меня играть с тобой в открытую, я так и сделал. Теперь твоя очередь. Итак, какую игру ты ведешь?
— А мне не в чем признаваться. Я только обратился в регистрационную палату, чтобы узнать, на чье имя зарегистрирована земля. Вот и все!
— Это запрещено законом, как тебе удалось?
— У меня, как и у всех, есть свои приемы, Марко Тулио.
— Ладно, не отвлекайся. Продолжай.
Эскилаче подтянул брюки на самый живот.
— Я решил первым делом обратиться в регистрационную палату, так как, если вдруг окажется, что Перейра Антунес захотел внести какие-то изменения в юридический статус землевладения, то логично предположить, что это обязательно будет зафиксировано там. Потому я туда и пошел. Это упростило бы дело, не так ли?
— Так вот дело осложнилось, дорогой мой. Что ты теперь ответишь Тифлису? Хочу тебе напомнить, что он деликатничать не станет. Желаешь убедиться — сходи, посмотри на мою машину.
— Я скажу ему правду. Я не располагаю оригиналами документов на землевладение, если хочет, пусть обыщет мой дом и контору. Мне нечего скрывать.
— Не удивлюсь, если он уже это сделал.
Эмилио сразу вспомнил о детях и жене — не грозит ли им опасность?
— Не каркай. Марко Тулио! В субботу мы все ему разъясним, и он отвяжется от нас.
— Под «нас» ты подразумеваешь себя и меня?
— Ты же сам говорил, что это касается нас обоих.
— Да, но… Вот об этом я и хотел тебе сказать: поскольку ты устраиваешь свои дела у меня за спиной, то мы уже не вместе. Ясно тебе, раздолбай? Раз ты ведешь со мной грязную игру, то не думай, что я буду и дальше спокойно стоять в воротах. Не-ет, мой дорогой.
— Грязную игру? Да о чем ты, я не понимаю!
Эмилио растерянно провел рукой по волосам. Эскилаче наблюдал за ним, как кошка наблюдает за попавшейся в ее когти мышкой.
— Ясно одно, ты в дерьме, мой дорогой. В глубоком дерьме! Выражаясь сельскохозяйственной терминологией, по уши в навозе.
— Надо немедленно установить, кто украл документы, Марко Тулио! Нельзя терять ни минуты!
— И что ты предлагаешь? Тифлис и так не сомневается, кто украл.
— И ты веришь Тифлису? Действительно считаешь, что я способен на предательство?
— Как говорили греческие философы, мой дорогой, предательство так же естественно для человеческой души, как любовь или дружба. Предательству не надо обучаться. Любой дурак способен на предательство, вспомнить хотя бы Иуду. Гораздо труднее хранить верность. И знаешь, что еще говорят философы?
— Марко Тулио, ради бога…
— Отвечай, когда тебя спрашивают, недоумок!
— Нет, не знаю…
— Предает только близкое существо. Сразу приходит на ум история о собаке, что кусает кормящую ее руку. Следишь за моей мыслью?
— Не понимаю, к чему ты клонишь.
— У великого кормчего Мао есть мудрые изречения. Вот одно из них: тот, кто нападает на императора, не боится быть казненным через четвертование.
— Что общего между Мао и Тифлисом?
— А то, что, по мнению обоих, ты в глубоком дерьме. Вот что общего!
— Давай лучше займемся делом. Для начала надо наведаться в регистрационную палату и выяснить, кто еще интересовался землевладением на Сисге. Правильно? Это во-первых. А во-вторых, ты должен мне верить. С какой стати я вдруг стану работать в одиночку?
— Я тут разузнал кое-что… Например, что ты задолжал клубу даже свое исподнее.
Эмилио почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Это вторжение в частную жизнь. Марко Тулио! Ты шпионишь за мной?
— Всегда полезно знать, что у твоих друзей за душой. Ты так не думаешь?
— Этот разговор не имеет смысла, — сказал Эмилио, надевая пиджак. — Поехали в регистрационную палату, а там будет видно, что делать дальше. Вот это действительно полезно.
— Так-то лучше! Люблю, когда ты работаешь головой, а не только зализываешь на ней волосы.
Они вышли на улицу. Мимо проходили три студентки и разом остановились, глядя на Эмилио. Тот не замедлил ответить им томным взглядом.
— Вот почему тебе никогда не выбраться из дерьма, — заметил Эскилаче, — ты слишком часто думаешь не головой, а задницей.
Когда вошли двое, Бакетика как раз заканчивал очередной кроссворд. Он встал из-за стола к окошечку, продолжая вспоминать реку в Германии из четырех букв. Эскилаче показал ему удостоверение муниципального советника и сразу пошел в наступление.
— Нам стало известно, молодой человек, что вы предоставляете конфиденциальную информацию частным лицам.
Бакетика побледнел, поняв, что его кто-то заложил.
— Нет, сеньор, — пролепетал он. — Это клевета! — Он потрогал усики, прикрывающие заячью губу, старательно избегая встречаться взглядом с советником.
— Смотрите мне в глаза, я с вами не шучу!
— Я смотрю, доктор…
— Так посмотрите еще и отвечайте правду, если не хотите завтра искать по объявлениям работу!
— Спрашивайте, доктор.
— Кому в последние дни вы передавали информацию о регистрации землевладения?
Бакетика потерял дар речи, увидев себя выброшенным на улицу. Все пропало. Его уличили!
— И не врите мне, вашу мать! Скажете правду, тогда, возможно, мы забудем о вашем проступке.
— Да, доктор…
— Что «да»?! — рявкнул Эскилаче.
— Да, то есть, должен признаться, что последней была одна сеньо… сеньорита…
— Какая сеньорита, кто она?
— По правде говоря, доктор…
Барраган наклонился к уху Эскилаче и прошептал:
— Это была моя секретарша, не важно.
— Так, кто еще?
Бакетика снова потрогал усики крючковатыми пальцами, посмотрел на паутину под потолком и медленно произнес:
— Значит… несколько дней назад приходил молодой человек. Журналист.
— Кто он? Где работает?
— У него какая-то странная фамилия. А работает в «Обсервадоре».
— Ага, и что ему от вас требовалось?
— То же, что и сеньорите, копия регистрации дарственной на земельный участок на Сисге.
— Как его зовут?
— Не помню, доктор, но если увижу в лицо, узнаю.
— У вас есть три секунды, чтобы вспомнить его фамилию, в противном случае собирайте вещи, поедете с нами!
— Подождите, доктор, кажется, вспомнил… Его фамилия Силамба.
— Силамба?
— Да, доктор.
— Ну-ка, напишите мне ее на бумаге!
Ф-фу, ушли! Бакетика перевел дух и направился в ванную комнату освежиться. Незваные посетители не унесли с собой ни копии документа, ни его письменного признания, и даже не взяли с него торжественного обещания никогда больше не нарушать… а кстати, если он преступил закон, каким словом определяется его преступный статус? Злоумышленник? Мошенник? Но уж точно не насильник. Может быть, мздоимец? Эх, от университетских лекций по юриспруденции в голове и следа не осталось. Но тут, в результате усилий мозговых извилин, ему вспомнилось совсем другое: Рейн! Река в Германии из четырех букв — Рейн! Бакетика вытер лицо полотенцем и поспешил обратно вписывать в кроссворд отгаданное слово.
11
Бывают дни, когда печаль нас настигает… как сказал бы поэт, и да простят мне уважаемые друзья это лирическое вкрапление, но сейчас мой рассказ действительно примет романтический оттенок. Итак, я продолжал служить в полицейском участке, получил первое повышение в звании до капрала, регулярно выходил на патрулирование столичных улиц со своим тормозным напарником Монтесумой, и все лучше узнавал наш город изнутри, проникая в самые темные и омерзительные уголки его чрева. Однако перейдем к сути. Шагаем мы как-то с Монтесумой по Тридцатой каррере — он обсасывает замороженный сок гуанабаны на палочке, я грызу жареный кукурузный початок, купленный накануне в обжорном ряду возле стадиона, — как вдруг слышим чьи-то крики. Я, взявшись за кобуру, бросился бегом в направлении беспорядка, напарник за мной. Прибыли на место, видим, посреди авениды стоит автомобиль «шевроле-спринт», а его хозяйка кричит нам, что у нее только что сорвали с шеи ожерелье. Тут сеньора опять принялась жалобно причитать и пальцем показывает на верзилу, одетого в лохмотья и босого, который как раз выбегал на противоположный тротуар. Я махнул Монтесуме, и мы кинулись в погоню, он по одной стороне, я подругой. Так, рысью, добежали до эстакады Пятьдесят седьмой. Там этот оборванец, настоящий конь, спрятался было за бетонной колонной, но я заметил краешек его драного пончо и крикнул ему, чтобы выходил. Потом подошел поближе с пистолетом на изготовку, желая только нагнать на него страху — никогда не знаешь, чего ждать от этих полоумных. Монтесума выбежал наперерез и перекрыл ему выход с другого края эстакады. Он опять хотел спрятаться, но ничего у него не получалось, мы даже слышали, как он тяжело дышит после пробежки. Я опять крикнул ему, чтоб выходил, и мы стали сближаться, но когда до него оставался один шаг, он выскочил, оттолкнул Монтесуму, и бросился на проезжую часть. Я услышал, как тяжело затормозил автобус, резко обернулся и успел разглядеть, как лохмотья бродяги исчезли под колесами. Не буду подробно описывать ужасное зрелище, скажу только, что по асфальту разлилась целая лужа крови и ручьем потекла по сточному желобу. Бледный водитель объяснял, что у него не было времени остановить тяжелую машину, что оборванец сам виноват, а нам с Монтесумой пришлось лезть на карачках под автобус и вытягивать то, что осталось от этого, прошу прощения, говнюка. А осталось, естественно, немного. Колесо расплющило ему голову и руку. Когда мы его выволокли, то в другой руке увидели ожерелье сеньоры, знаете, такие жемчужные бусы. Ничего, красивое. Монтесума вытащил его из коченеющих пальцев и отдал владелице, которая уже стояла рядом, зажав рот руками, с выпученными от ужаса глазами. Говнюку — произношу это слово в последний раз, обещаю! — было лет двадцать, не больше. Голова его напоминала сырое яйцо, упавшее на пол. При виде нее меня чуть не вырвало. Тут приехали забирать труп, а Монтесума, который стоял бледный, как смерть, принялся говорить и говорить. Бедняга не мог остановиться, рассказывал мне о чем придется, я даже не успевал переключаться с одного на другое. Начал с булочной в пригороде Тулкана, в которой он покупал молочные бублики, потом заговорил о бывшей подружке с Льяно, сразу перекинулся на пса своего дедушки, и так без конца. Признаюсь вам, что к концу патрулирования я не выдержал и сказал: неужели это тот самый заика?! Очевидно, после пережитого потрясения у него в мозгу замкнулся какой-то контакт. Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Во рту не проходил привкус рвоты, а когда дежурство закончилось и я вышел из полицейского участка в соседнюю лавку перекусить сдобной булочкой с горячим шоколадом, то понял, что не могу проглотить ни кусочка. Едва я подносил чашку ко рту, перед моими глазами немедленно возникал изувеченный молодой оборванец и его раздавленный череп с окровавленными зазубринами. Мне вспомнилось недомогание, постигшее меня в детстве, и я подумал: «Опять закупорился мой желудок, ну и ну!»
