Макс Гурин - Новые праздники
Эля была в тот день в неважном настроении и с порога выговорила Никиту за то, что он водит к ней без предупреждения незнакомых людей, то бишь меня. Тем не менее, мне все-таки выдали тапочки, а через полчаса и вовсе угостили анашкой. Я ушел в себя, что никогда не мешает мне адекватно воспринимать окружающий мир и делать адекватные выводы, но мешает принимать деятельное участие в тусовочных разговорах ни о чем. Помню, что меня сказочно нагрузили демонстрируемые Элей ей же и произведенные записи всяких молодых интеллектуалов, в большинстве своем уроженцев советской Сибири, вследствие чего малообразованных, понтующихся, хуевоиграющих, но уверенных в собственной невъебенной, блядь, крутоте. Я, русский композитор-авангардист, «сидящий» тогда на современной симфонической «сложной» музыке, будучи выращенным в относительно интеллигентной семье, не только что промолчал, но и наговорил комплиментов. Естественно, что я не очень сильно лукавил, ибо давно уже к тому времени выучился мастерски применять семиотический метод постижения мира, вследствие чего, всегда мог с легкостью найти в чем угодно как хорошее, так и плохое. Хотя, когда марихуана выветрилась из моей горячей авангардистской крови, я понял, что это все — какой-то пиздец. Но, успокоил я себя, мало ли, что я думаю, я, вообще, человек явно неординарный, а люди — они люди, и если им это нравится, стало быть это хорошо, и следует сей фенОмен творчески, блядь, осмыслить.
Прошло несколько недель, и я решил, что надо бы все-таки провести разведку боем, и позвонил Эле. Она очень запросто, благо это вообще ее способ общения, пригласила меня в гости, а так как я живу на Малой Бронной, а она на Остоженке, то через полчаса я уже был у нее и интеллигентно вгружал ее нашей последней записью так называемой Первой Симфонии. Ей почему-то понравилось, и она даже решила, что мы — хорошие музыканты, хотя в сравнении с сибирской, зачастую неоправданной, разухабистостью это было похоже на правду.
Эля сказала: «Давай писАться!» Я тоже сказал «давай». Но вместо этого она позвонила мне через неделю и сказала, что сейчас мне будет звонить некто Марина Баришенкова, как потом выяснилось тоже, как и Никита, театровед и большая поклонница группы «Jetro tull», на предмет того, не могли бы мы ей помочь с аранжировками и записью ее девичьих песенок.
Я, конечно, заинтересовался предстоящим новым знакомством с новой для меня девушкой, и сексуальный интерес заведомо играл не последнюю роль в том, что я дал согласие, не посоветовавшись со своими соратниками, которые, кстати сказать, не оказались впоследствие против.
Но в ещё большем последствие, у нас ничего не вышло, потому что Марина оказалась девочкой очень милой, хоть и не моем вкусе, но совершенно непонимающей, чего она хочет от музыки, от жизни и вообще от всего. Работать с ней коллективно оказалось невозможно. Хотя, как я потом понял, у нее были очень милые песни, и если у меня когда-нибудь появится возможность делать на дому, спокойно и без грузняка, компьютерные аранжировки, я, честное слово, с большим удовольствием сделаю что-нибудь для нее, если она, конечно, будет настолько любезна, что не будет мне постоянно объяснять, чего бы она хотела в музыке. Все одного и того же хотят: чтобы было «круто». Это я вполне могу обеспечить, и без ее советов все только быстрее пойдет.
В следующий раз я позвонил Эле уже где-то в октябре, четко понимая, чего бы я хотел записать. А записать я хотел наш новый цикл «Postскрипtum». Я позвонил ей в воскресное утро, чуть ли не день совковой конституции семьдесят седьмого года, и она сказала, чтобы я прямо сейчас и приходил. Я не был готов к такому повороту событий, но поехал. Я почти записал у нее две или три фортепианные вещи, каждая для двух инструментов, из которых в реальный «Postскрипtum» вошла только одна.
Мы довольно плотно поработали часа полтора, после чего Эля сказала, что я авангардист, чем не удивила меня, и что господин Кафка «отдыхает», в чем я немного для приличия посомневался, и хотел было продолжить запись, но началось чаепитие. Короче говоря, больше мы так ничего и не записали, но чаю выпили изрядное количество. Меня это насторожило, когда я шел домой уже где-то глубоким вечером. Я все-таки люблю работать, но не люблю при этом никого подгонять, тем более, что у меня не было возможности платить деньги.
Я позвонил ещё пару раз, вяло пытаясь продолжить запись и за одно убедить себя, что студия «Мизантроп» — это моя, блядь, путевка в жизнь. Ничего на тот момент не вышло.
Так прошел целый долгий год. За это время мы записали уже не только «Postскрипtum», но ряд других, блядь, неповторимых творений. Правда, не у Эли, которая в человеческом плане всегда вызывала во мне большую симпатию, а на гнесинской студии и за «бабки».
На самом деле, все в наших отношениях стало меняться к лучшему ещё в марте девяносто пятого, когда наш так называемый менеджер Сергей Кошеверов, он же Серж Хризолит, кстати, редкой охуенности человек, без балды, что называется, непонятным для меня способом выбил нам бесплатную поездку на фестиваль «Оттепель 95» в город Архангельск, где все было сколь нельзя лучше. Перед отъездом нам срочно понадобилось сделать несколько копий с «дата» на обычные кассеты. Я опять, говно-человек, вспомнил про Элю и позвонил ей. Она опять весьма приветливо пригласила к себе, и на следующее утро мы с Кошевером отправились к ней, захватив с собой водочки. Пить с утра — дело нешуточное. Это всегда убивает целый день, ибо на пятидесяти граммах редко кто останавливается, постоянно «берется ещё», но часам к трем дня все равно пьянка заканчивается, потому что кому-то на работу, у кого-то ещё какие дела, которые оказывается совершенно невозможно делать, поскольку настойчиво клонит в сон, но если лечь, то начинается «вертолет», а блевать нет сил. Так и сидишь, как мудак; ждешь, пока протрезвеешь. А на спасительный в этих ситуациях кофий я тогда ещё не успел подсесть.
Ну так вот, Эля переписала нам на кассету наш Другой Оркестр, посердившись немного, что мы не у нее записались (Я ещё подумал: «Как же, запишешься у тебя».), а потом, конечно, не удержалась от того, чтобы не похвастаться своими новыми работами. Этой новой работой оказался черновик альбома некоего Олега Чехова, с которым мы потом столько вместе соли поели. Тут-то я и охуел. Скажу совершено честно, это была первая запись, сделанная на Элиной студии, которая не просто произвела на меня хоть какое-то впечатление, но прямо-таки понравилась.
Блядь! Это была музыка, да и мало того, это была очень близкая мне душа, как мне доложили, в данный момент оканчивающая физический факультет Донецкого университета и прописанная в далекой курортной Ялте. Чехов — штучка, подумал я, и опрокинул новый стопарик. Эля, видимо, тоже почувствовала, что на сей раз мне и впрямь нравится то, что я слышу, и с удовольствием принялась рассказывать мне всякие харизматические истории о вышеупомянутом Чехове. Более всего меня позабавило, что человек с такой фамилией оказался не то внуком, не то правнуком господина Попова, каковой, осмелюсь вам напомнить, изобрел не какую-нибудь очередную собачью херню, а радио, блядь. Вот оно как!
Но уж совсем мы стали до определенных пределов друганами с девочкой Элей Шмелевой, когда я как-то зашёлк ней в гости в начале ноября крайне урожайного для меня девяносто пятого года. Тут мне придется на некоторое, надеюсь, непродолжительное, время увести вас на боковую, но неотъемлемую в системе жизненных коммуникаций дорожку.
Наш бас-гитарист Вова Афанасьев, как и все люди, в период обучения в средней школе не был обделен одноклассниками, которые в силу вполне понятных человеческих обстоятельств сохранились в качестве действующих деловых знакомых не у него, но у нашего просто-гитариста Сережи, который учился в той же школе, что и Вова, но на класс старше, а потом стал учиться в одном институте с этими самыми вовиными бывшими соучениками.
Эти бывшие вовины соученики, а к тому времени и бывшие соученики Сережи, ибо институт уже был закончен, в свое время захотели попробовать себя в качестве владельцев молодежного клуба. Такая возможность им довольно быстро представилась. Появился некий дядя-мальчик, купивший не так давно небольшой речной дебаркадер. Для тех, кто не знает, скажу, что дебаркадер — это некое, родственное барже, плавучее сооружение, отличающееся от последней более серьезным подходом к отделке внутренних помещений. Всю эту байду этот самый Вова (не наш, а дядя-мальчик, купивший дебаркадер) перевез в тихую гавань реки Москвы где-то в районе метро «Автозаводская». Не то этот Вова-3 (ибо о Вове-2 ещё будет особый разговор, и хотя он ещё не появился на страницах моего романа, в отличие от Вовы-3, но дать ему третий порядковый номер не поднимается никакая из моих рук) сам был художником, не то в художниках ходили его друзья, но ему очень импонировала идея устроения на своем «судне» молодежного клуба с акцентом на плавучую художественную галерею. Тут-то и появились одноклассники Вовы-1 с букетом свежих по причине бурления в их жилах пассионарной молодой крови всяко разных инициатив.
