Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо
— Какой парус? — поперхнулся Ваня.
— Водяной. То же самое, что обычный парус, только вместо ветра — текущая вода. На скалах — на Большой и Малой колокольнях — мы соорудим систему блоков. Пропустим через них тросы от «Эклиптики» к парусу. Сам парус будет наверху, на обрыве. Это будет не один парус, а много маленьких парусов. Каждая ловушка для лангустов — маленький парус. Только ловить он будет не лангустов, а воду, и тянуть потихоньку «Эклиптику». Потихоньку! Это важно! Никаких резких рывков быть не должно, иначе вся конструкция накроется к чертовой матери. Мы сделаем так, чтобы ловушки-паруса открывались постепенно. Связать их в порядки, как на промысле, и открывать один порядок за другим, тогда тяга будет нарастать постепенно, так, как нам нужно. Когда траулер стронется, будем ставить распорки между бортом и скалой, так, как мы это делали с приливами. Как только встаем на киль, или если что-то пойдет не так — рубим канат! — Дед рубанул ладонью воздух.
В этот момент со стороны гор раздался раскат грома, дождь забарабанил по палатке еще ожесточеннее.
— Лихо! — произнес, наконец, Иван. — Водяной парус! Полное безумие.
— По-моему, хороший план, — сказал я. — Должно получиться.
— А я и не говорил, что не получится, — сказал Иван. — У нас ведь как, только самые сумасшедшие затеи и выгорают. Просто уехать в машине с третьим заместителем посла мы не можем. Зато водяной парус — это да! Это по-нашему!
Дед открыл было рот, но Шутов перебил его.
— Знаю, знаю! «Недовольные могут валить в Лиму!». Я ничего! Я всем доволен!
— А сколько надо времени, чтобы все это соорудить? — спросил я.
— По моим прикидкам, за два дня управимся, — сказал Дед. Он выглянул наружу. — Больше времени у нас нету. Так что хватит рассиживаться! Вперед, за работу!
Всю ночь шел дождь. Со стороны гор доносились раскаты грома, Ваня и Дед дружно храпели. Я не мог уснуть. Исчезновение поляков не давало покоя. Только под утро забылся коротким сном, увидел во сне плачущую Анну и огромного таракана из джунглей, который, медленно работая челюстями, откусывал голову Манкевичу. «Лаврушка! Что здесь непонятного? — раздавался при этом голос Ивана. — Приправа такая. Еда, вкусно, понимаешь? Что ж ты, брат, темный-то такой!» «С кем это он разговаривает?» — подумал я и тут же проснулся. Таракан исчез, а Ванин голос остался. Он раздраженно объяснял кому-то, что такое лаврушка.
«Поляки вернулись!» — осенило меня. Я пулей выскочил из палатки. Чуть не сшиб Ивана, который с кастрюлей в руках беседовал то ли с Хорхе, то ли с Хесусом. Подбежал к палаткам поляков, однако они были по-прежнему закрыты, и внутри никого не было.
— Вань, а где они? — крикнул я Ивану.
— Кто?
— Анна, Манкевич…
— А я почем знаю?
Я подбежал к индейцу.
— Хорхе? — я схватил его за руку.
Индеец испуганно попятился.
— Хесус?
— Си, сеньор, — пролепетал он, глядя то на меня, то на Ивана.
— Хесус, дорогой!
— Хорхе это, — поправил Иван.
— Хорхе! Где сеньор Манкевич? Где сеньорита Анна?
— Где лаврушка? — вставил Шутов.
— Да подожди ты! — отстранил я кока. — Сеньор Манкевич!
Хорхе произнес птичий звук и указал в сторону гор, скрытых за пеленой дождя. Потом сказал еще что-то и показал мне рюкзак, который держал в руках.
— Прислали его за провиантом, — объяснил Ваня. — Я, как человека, попросил, дай лаврушки.
— Ты опять идешь к ним! — обрадовался я. — Я с тобой! Вместе пойдем! Далеко идти? Час? Два? — я ткнул в свои наручные часы. — Три часа?
Индеец поднял голову к небу, показал на солнце, положение которого лишь угадывалось за завесой туч, и очертил его путь по небу до горизонта.
— Весь день, — догадался я. — Ничего, я с тобой. Подожди, только Деда предупрежу. Никуда не уходи, слышишь?
Я мигом вскарабкался на «Эклиптику».
— Михал Михалыч! — заорал я в открытую дверь машинного отделения. В ответ раздалось гудение, потом громкий хлопок, палуба под ногами мелко задрожала. В нос ударил запах выхлопных газов. Затем снова что-то хлопнуло, и все затихло. В клубах сизого вонючего дыма появился Дед. Лицо и борода густо вымазаны соляркой, но вид у него был довольный.
— Заглохла, понимаешь! — Дед хлопнул ладонью по поручню. — Но ничего, посмотрим, кто кого!
— Михал Михалыч, — начал я непростой разговор. — Индеец пришел от Манкевича. Они с Анной, оказывается, в горах сейчас.
— Чего они там забыли?
— Не знаю. Только нельзя сейчас в горах. Пропадут. Надо их вернуть. Сходить туда надо.
— Манкевич не мальчик, поди, — рассудил Дед. — Поопытнее нас с тобой. Разберется как-нибудь.
— Я пойду за ними, — выпалил я.
— Запрещаю! — рявкнул Дед. — Сейчас бригада из Деревни подтянется, работы невпроворот.
— Извините, Михал Михалыч. Я все равно пойду.
Я спустился с траулера, дал знак Хорхе, чтобы ждал, и полез в палатку собирать вещи. Быстро закинул в рюкзак несколько банок консервов, фляжку с водой. Как вылез, увидел Деда. Он стоял мрачнее тучи.
— Левшин, тебе что, непонятно было сказано? — Дед впервые назвал меня по фамилии.
— Михал Михалыч… — начал было я.
— Рюкзак в палатку и марш на траулер! — резко скомандовал Дед.
— Не пойду, — сказал я.
— Да ты, салага! — Дед схватил меня за рубашку.
— Стоять! — раздался сзади голос Шутова. От неожиданности Дед замер и оглянулся.
В руках Шутова была ракетница, направленная в живот старшему механику.
— Ты что, сдурел? — прорычал Дед. — Пристрелю! — решительно произнес Иван. — Отпусти студента!
Дед разжал руки. Я отбежал от него на несколько шагов.
— Мы уходим, — объявил Иван. — Оба. Иди! — кивнул он мне. — Ну же!
Я ничего не понимал. Дед тоже.
— Иди! — Подтолкнул меня Шутов, и сам начал пятиться спиной вперед, не спуская с прицела старшего механика.
— Михал Михалыч! — выкрикнул я. — Мы вернемся, найдем поляков и вернемся!
— Вашу мать! — выругался Дед, плюнул и пошел на «Эклиптику».
— Иван, что это было? — спросил я.
— Как что?! Ты же сам сказал: мы идем спасать поляков! — ответил Шутов.
— И ты идешь?
— Не могу же я бросить друга!
— А как же Дед? Как же «Эклиптика»?
— Дед справится без нас. У него полно помощников. — Шутов сунул ракетницу за пояс. — Эй, амиго, тронулись! — крикнул он индейцу. Хорхе на протяжении всей сцены простоял неподвижно, терпеливо ожидая, когда она закончится. Не выказав никаких эмоций, он поправил свой рюкзак и зашагал вперед.
19
Дождь был теплый и будто липкий, не освежающий. Струи воды катились за шиворот, заливали глаза. Удивительно, еще неделю назад мы страдали без пресной воды, а теперь вода была везде — под ногами, в воздухе, в рюкзаке, который намок и стал тяжелее в два раза. Дождь барабанил по мясистым листьям неизвестных растений, как по дощатой крыше, заглушал все другие звуки леса, мешал прислушиваться. Впрочем, прислушиваться все равно было бесполезно, потому что без умолку болтал Иван.
— Непростой у нас рейс получится, это мне с самого начала было ясно, — слышал я за спиной его голос. — Вот у тебя, к примеру, в рейсе какой пульс был? Слышь, Костя? Пульс, спрашиваю, у тебя какой был? Костя!
— Откуда я знаю!? — раздраженно ответил я, не оборачиваясь.
— Зря! — не обращая внимания на раздражение, продолжал Ваня. — Пульс свой надо всегда знать. Это показатель всего. У меня знаешь, какой пульс был? Слышь, Костя? — Какой! — заорал я так, что спугнул птицу за ближайшим кустом. — Пятьдесят ударов в минуту. Представляешь? А иногда и все сорок пять. У обычного человека такого пульса быть не может. А знаешь, почему? Мне бабушка рассказывала, что ее отец, мой прадед, был лозоходцем. Знаешь, кто такие лозоходцы? Костя! Нет? Они воду ищут подземную, где колодец копать можно. Ходят с прутиками, там, где прутики дернулись, надо копать. Так вот прадед мог найти воду вообще без прутков. Он свое сердце слушал. Где сердце замерло, он говорил, здесь копайте! Дар у него был, понимаешь? И это от него мне передалось. Я много чего сердцем могу чувствовать. Если что-то где-то намечается, у меня сердце замирает. Я и в рейс-то этот чего подписался, не хотел ведь, думал вообще завязать…
— Ты уже рассказывал!
— Что? А, рассказывал! Да, сердце екнуло. Пульс, думаю, до тридцати пяти ухнул, а то и меньше. Интересный будет рейс, это я сразу просек. Так и получилось. И на берегу когда мы сидели, я уверен был — еще не вечер, что-то обязательно возникнуть должно, тема какая-нибудь. Понимаешь? Когда Манкевич со своим Эльдорадо появился, я почти и не удивился даже. Я это, можно сказать, с самого начала знал. Когда Кислин меня в управлении в рейс зазывал, тогда уже знал. Сердце не обманешь. Бабка рассказывала, прадед мой никогда не ошибался. Другие с прутиками ошибались, а он никогда!
