Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо
Обзор книги Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо
Всеволод Бернштейн
Эль-Ниньо
1
Ростовы давали бал. Граф Илья Андреевич, удивительно похожий на нашего радиста, велел музыкантам играть «Данилу Купора» и сам первым пустился в пляс. Он топал ногами, размахивал руками, гости смеялись и хлопали в ладоши. «Посмотрите на папа́! Посмотрите на папа́!» — радостно кричала Наташа. Звук плавал и запаздывал. Я сидел в темном углу столовой экипажа, борясь с приступами тошноты. Рядом со мной натужно стрекотал киноаппарат «Украина», прозванный на флоте кинолебедкой.
Угол столовой — единственное место, где меня продолжало укачивать после трех месяцев плавания. Здесь качало по-особенному, с вывертом, не так, как в каюте или рыбном цехе. Вдобавок мелькание кадров на экране плохо действовало на мой вестибулярный аппарат… Но встать и уйти я не мог, потому что я — кинолебедчик. Или, другими словами, киномеханик на общественных началах.
Сам влез в это ярмо. Мог бы спокойно быть библиотекарем. Старпом перед рейсом сказал: «Ты, Левшин, кто по судовой роли? Практикант? Полставки инженера-гидролога? Надо бы нагрузить тебя по общественной линии. Выбирай — кинолебедка или библиотека». Тогда мне казалось, что быть библиотекарем на рыболовецком траулере — слишком интеллигентское занятие. Нас и так всего двое в научной группе — я и мой шеф, помощник капитана по научной части Валерий Николаевич Прибылов — «яйцеголовые», как называют ученых рыбаки. Понятно, что не от большой любви. А тут мало того, что «яйцеголовый», так еще и библиотекарь. То ли дело кино, самое массовое из искусств…
Между мной и экраном три черных силуэта. Зрители. Боцман, рыбмастер Фиш и матрос Василенко.
На экране старый князь Николай Андреевич Болконский давал наставления сыну.
— Плохо дело, а? — спрашивал старый князь.
— Что плохо, батюшка? — не понимал Андрей.
— Жена! — подсказывал рыбмастер.
— Жена! — повторял за ним старый князь. — Они все такие… Не разженишься.
Рыбмастер согласно кивал головой и выдавал с опережением следующую реплику.
Первую серию «Войны и мира» я показывал седьмой раз. Остальные три серии утонули. И еще «Завещание раджи», «Ирония судьбы, или С легким паром!», «Солярис» — все это сокровище утопил я. Случайно.
Неприятная вышла история. Перед рейсом я под расписку получил в фильмохранилище десять фильмов. На все пять месяцев плавания этого хватить не может, поэтому фильмами принято обмениваться со встречными судами своего пароходства. Передают друг другу почту, продукты, топливо или воду и заодно меняются фильмами. Траулер «Челябинск» вез для нас почту. Так как мы давно уже ни с кем не встречались, было решено обновить кинорепертуар. Битый час я переговаривался по радио с кинолебедчиком «Челябинска», пытаясь сбагрить ему производственную драму «Магистраль» в обмен на «Завещание раджи». Он сдался только после того, как я сказал, что там есть сцена купания голых комсомолок в таежной речке. Сцена, кстати, была так себе, снято очень издалека и сквозь мутную пелену. Пришлось кое-что присочинить. Должно быть, за это меня небеса и покарали.
Из-за сильного волнения траулеры не могли сблизиться. Коробки с фильмами решили передавать по канату. Свои просмотренные фильмы отдали на «Челябинск» благополучно. Новые, на обмен, начали перетягивать и… Ударила волна. Мокрый трос выскользнул у меня из рук. Тяжеленные металлические коробки с пленкой ухнули в воду. Выловить смогли только первую серию «Войны и мира». С тех пор ее одну и кручу.
Главнокомандующий Кутузов симпатий у местной публики не завоевал. Мои зрители отказывались видеть в рыхлом больном старике выдающегося полководца. Когда он сказал князю Андрею перед Аустерлицем, что сражение будет проиграно, матрос Василенко зло процедил:
— Куда ж ты тогда лезешь, фуфел?
В дверь столовой то и дело просовывалась чья-нибудь голова, новые зрители входили в столовую, и, посидев пару минут, выходили.
Во время сражения отряда Багратиона с французами хождения прекратились, все, кто был в зале, затихли, подавленные величием зрелища. Конница атаковала в развернутом строю. Били барабаны, свистели флейты, грохотали пушки. Тяжелой поступью маршировали полки, смыкая ряды над павшими.
— Сейчас в каре выстраиваться будут, — не удержался от пояснений боцман Григоренко, прозванный в экипаже Драконом.
Покуривая смешную трубочку, наводил орудия храбрый артиллерийский капитан Тушин. Его пушки мерно раскачивались вместе с экраном.
Скакали в пыли табуны обезумевших лошадей без седоков.
После сеанса я сложил бобины с пленкой в коробки и накрыл аппарат брезентовым чехлом. Времени было около одиннадцати, спать не хотелось, и я поднялся на капитанский мостик. Я часто так делал. В это время нес вахту третий помощник капитана Юра Масальский, которого все называли Трояком. Сам Юра на это прозвище обижался. Парень он был здоровый, больше центнера живого веса, вечерами технично колотил на палубе боксерскую грушу, поэтому его обиды принимались во внимание. Трояком его называли за глаза. Он и его прозвище удивительно подходили друг другу. Трояк, три рубля, — символ мелких земных удовольствий. Это бутылка вина и легкая закуска, или поездка на такси, или поход с девушкой в кафе-мороженое, или взятка швейцару для проникновения в ресторан. Короче, все то, что так любил Юра в жизни на берегу и по чему душераздирающе тосковал в море. Несмотря на внушительные габариты и привычку к боксерским упражнениям, он имел внешность избалованного барчука. Пухлые румяные щеки, на которых не принималась щетина, купидонские кудри, маленькие мягкие ладони. Человек с такой наружностью просто обречен быть лентяем, и Трояк был им — жизнерадостным, неисправимым лентяем.
Промысловые работы заканчивались с заходом солнца. «Эклиптика» ложилась на ночь в дрейф, и Юра к концу своей вахты томился от безделья и одиночества.
— А, студент! — обрадовался он, заметив меня у входа в рубку. — Проходи. Кофе хочешь?
Я еще не оправился от дурноты и нетвердой походкой прошел внутрь. Налил себе кофе, нашел самое устойчивое к качке положение тела, утвердился, отхлебнул, обжигаясь, и приготовился слушать. Я знал, что говорить самому почти не придется, Трояк намолчался за долгие часы вахты.
— Из всех искусств, етить, для нас важнейшим является кино, — прохрипел он, изображая капитана. — Хотя кино у нас, етить, одно.
Я посмотрел на море сквозь окно рубки. Ветер поутих. Пологие длинные волны катились по инерции. На небе, повторяя движения судна, широко раскачивалась молодая луна с выводком мелких звезд.
Кофе бодрил. Я подошел к выходу на крыло мостика, вдохнул свежий соленый воздух. Глаза быстро привыкли к прозрачной темноте. По неизжитой сухопутной привычке взгляд заскользил вдоль горизонта в поисках чего-нибудь кроме воды и неба. Бесполезно. До ближайшего берега миль двести. И берег этот — перуанский. Занесло вас, Константин Владимирович.
Трояк глотнул кофе и громко прочистил горло. «Сейчас про женщин говорить начнет,» — догадался я.
— Как там дела у Наташи Ростовой? — последовал вопрос. — Все скачет?
— Угу, — кивнул я.
— Была у меня раз история с такой вот, — начал Трояк. — Света звали. Давно. Еще курсантом был, — он достал пачку «Космоса», ловко вышиб сигарету. — Попал, короче, в одну компанию. День рождения чей-то, или еще что. Как там оказался, уже не помню. Помню, слишком умные кругом все были. И разговоры соответствующие. Типа кто у них там гений, а кто говно. Я сижу скучный, сам себе наливаю. Вижу, студенточка рядом сидит, молодая совсем, лет семнадцать. Я ее еще с самого начала заметил, салату положить предложил, — очечки, нос курносенький, бюстик так себе, — Трояк чиркнул спичкой и закурил. — Короче, я и забыл про нее. Сижу, наливаю. Переживаю, что увольнение — коту под хвост. Яйцеголовые совсем распоясались, я уже ни слова не понимаю, чего они травят. Смотрю по сторонам, вижу опять — очечки, носик, бюстик — вроде ничего. Не Ким Бесинджер, конечно, но изюминка есть, как-то уж больно все одно к другому подходит. Она тоже на меня смотрит. «Скучно, — говорит, — правда? Вульгарный, говорит, экзистенциализм». Я говорю: «Еще бы!», киваю с пониманием, мол, чего с них взять. А она: «Вы читали Ричарда Баха?». Я: «Конечно, милая, это ж мой любимый писатель!», и сам — раз, ей руку на коленку…
«Руку на коленку! — мысленно поразился я. — Так просто!»
Вспомнил, как провожал Лену за день до моего отъезда в Калининград. Мы шли под руку через парк. Разговаривали о всякой чепухе, о собаках, об учебе, о книгах. Только что прошел дождь, пахло цветами и бензином, кругом были лужи. Лена боялась замочить туфли. Когда у нас на пути возникала большая лужа, она легко вскакивала на бордюр и, балансируя, шла по нему. Я шлепал рядом по воде, поддерживал ее за руку и иногда за талию. Скользящая упругость тела под тканью платья путала мысли. В голове вертелось: «Остановиться и поцеловать, остановиться и поцеловать…».
